Жребий Салема

– Может, он создает вам неудобства в других случаях?

– Нет… ну… – Дад не отрываясь смотрел в завораживающие глаза.

– Говорите же, не стесняйтесь, – ободряюще произнес старик. – Разве мы не друзья? Расскажите мне все.

– Ну… девушки… сами понимаете…

– Ну разумеется, – успокаивающе заверил старик. – Девушки над вами смеются. Они понятия не имеют о том, какой вы мужчина. О вашей силе.

– Вот именно, – прошептал Дад. – Они смеются. Она смеется.

– И кто эта она?

– Рути Крокетт. Она… она… – Дад потерял мысль, но это было не важно. Все было не важно. Главное – это покой. Абсолютный и равнодушный.

– Наверное, она подсмеивается над вами? И втайне потешается над вами? Переглядывается с подружками, когда видит вас?

– Да…

– Но вы хотите ее, – не унимался старик. – Разве не так?

– Так…

– Она будет вашей. Я в этом уверен.

Во всем этом было что-то… чарующее. Казалось, что откуда-то издалека доносятся мелодичные голоса, распевающие непристойные песни. Серебристый перезвон… белые лица… голос Рути Крокетт. Он почти видел ее; вот она обхватывает свои груди руками, и в вырезе обтягивающей кофты показываются два полных белых полушария; вот она шепчет: «Поцелуй их, Дад… возьми губами… соси…»

Ему казалось, что он тонет. Тонет в бездонных глазах незнакомца, обрамленных красным ореолом.

Когда незнакомец приблизился, Дад понял все и с радостью принял. Он почувствовал боль, которая оказалась приятной, как блеск серебра, и зеленой, как в глубоком омуте.

9

Нетвердая рука пошарила по столу в поисках бутылки и случайно смахнула ее на пол. Бутылка с глухим стуком упала на ковер, и хорошее шотландское виски с бульканьем полилось на зеленую ворсистую ткань.

– Проклятие! – выругался отец Дональд Каллахэн и, подхватив бутылку, пока не все вылилось, поставил на стол, правда, на этот раз подальше от края. Затем он поплелся на кухню за тряпкой и пятновыводителем. Ему не хотелось, чтобы миссис Кэрлесс обнаружила у стола пятно от пролившегося спиртного: ловить на себе ее преисполненные добра и понимания взгляды было просто невыносимо, когда настроение с утра, в смысле – с похмелья, и так хуже некуда…

Вот именно, с похмелья! Надо называть вещи своими именами. Если не врать себе, то будешь свободным. К черту все это!

Он нашел какую-то жидкость с названием «И-вап» – совсем как отрыжка! («И-вап!» – воскликнул пьяница и обделался, изрыгнув съеденный ужин) – и вернулся в кабинет. Нет, его не шатало. Ну, почти не шатало. Как в шутке о водителе, который утверждает, что трезв как стеклышко, а сам даже выговорить это не может.

Каллахэну исполнилось пятьдесят три года. Солидный возраст. Серебристая седина, вокруг пронзительно-голубых (с красными прожилками) глаз типично ирландские насмешливые морщинки, решительно очерченный рот и волевой подбородок. Иногда по утрам, разглядывая себя в зеркало, он мечтал, что в шестьдесят лет откажется от сана и отправится в Голливуд, где сыграет роль Спенсера Трейси[11].

– Отец Флэнеган[12], ну почему тебя нет рядом, когда ты нужен? – пробормотал он и присел на корточки возле пятна. Близоруко прищурившись, он прочитал инструкцию на бутылке и вылил на пятно два колпачка жидкости. Пятно тут же побелело и запузырилось. Каллахэн встревожился и перечитал этикетку.

– «В случае особо стойких загрязнений, – прочитал он вслух звучным раскатистым голосом, который так нравился прихожанам после малопонятного шамканья старого отца Хьюма, – дайте средству оказать нужное действие в течение семи – десяти минут».

Каллахэн подошел к окну, выходившему на Элм-стрит, и с горечью подумал, что в воскресенье вечером он, как всегда, напился.

Помилуй меня, Господи, ибо я согрешил.

Вот уже семь лет одинокими долгими вечерами отец Каллахэн трудился над своими «Записками», которые должны были войти в книгу об истории католической церкви в Новой Англии. Однако время от времени он испытывал большие сомнения в том, что эта книга вообще будет написана. По сути, работа над «Записками» и проблемы со спиртным у него начались одновременно. Бытие, гл. 1: «Вначале было виски, и сказал отец Каллахэн: “Да будут «Записки»”!»

Если выпивать с расстановкой и продолжать работу над «Записками», то наступления опьянения можно и не заметить. К тому же можно так натренировать руку, что она и не ощутит, как бутылка становится все легче и легче.

С моей последней исповеди прошел всего один день.

Половина двенадцатого ночи, на улице царит тьма, и только перед церковью яркое пятно света от уличного фонаря. Так и кажется, что вот-вот в нем появится Фред Астер[13] в цилиндре, фраке, гетрах, белых туфлях и с неизменной тросточкой в руках и закружится в танце с Джинджер Роджерс.

Священник прижался лбом к стеклу, отчего красивое лицо – бывшее в определенном смысле его проклятием – исказилось и выразило лишь усталость и внутреннюю опустошенность.

Я пьяница и никудышный священник, Отец.