Жребий вечности

Голова, запрокинутая на спинку кресла, устремленное в потолок лицо, сразу же приобретшее болезненно обостренные черты, приподнятые в молитвенном порыве руки… Фюрера явно повело. Он уже входил в то состояние транса, которое способно было вырвать его из потока реальности и ввергнуть в полуастральную связь времен и духов, в мистический, полуосознанный контакт с Высшими Посвященными, коих давно почитал за Космических Учителей.

– Именно здесь я возрождался из сомнений своих и поражений, как птица Феникс – из пепла. Отсюда я устремлялся на поля моих политических и военных баталий… Чтобы в конечном итоге предстать перед миром тем, кем и должен представать фюрер Великогерманского рейха…

Он говорил и говорил. Ева заметила, с каким благоговением выслушивает его речи Отто Скорцени. Однако раболепие «самого страшного человека Европы» могло вызвать у нее разве что снисходительную улыбку: бедняжка, сколько ему еще предстоит наслушаться подобных экзальтаций! Первую фрейлейн рейха настораживало другое: чисто по-женски она вдруг ощутила, что перед ней… совершенно чужой человек.

Еве и раньше приходилось ловить себя на мысли, что со временем Адольф становится все отчужденнее и отчужденнее. Весь в плену своих государственных забот, мысленно он пребывает то в Нормандии, то в песках Ливийской пустыни, а то и где-то на Волге, вместе со своими обмороженными солдатами… Правда, всякий раз она довольно быстро находила этому не только объяснение, но и оправдание. Слишком уж придирчива… А ведь Адольф действительно до предела загружен заботами о рейхе. У него тысячи проблем, в его руках миллионы судеб…

Однако на сей раз отчужденность Адольфа показалась ей какой-то особенно глубинной, а потому странной. Почти в открытую разглядывая его, Ева находила, что он ничуть не состарился, – а ведь раньше, после каждой разлуки, открывала для себя, что он стареет с совершенно необъяснимой, убийственной быстротой. Теперь же лицо Адольфа представлялось несколько посвежевшим, округлившимся; исчезли все те бесчисленные складки морщин, которые в последнее время буквально уродовали его. Такое впечатление, что перед ней предстал тот Адольф, которого она запомнила со времен своего первого появления в «Бергхофе», когда здесь еще вовсю хозяйничала его сестра.

– Как вы чувствуете себя, мой фюрер? – решилась она вклиниться в монолог именно тогда, когда Адольф пребывал почти на вершине своей провидческой Фудзиямы.

Гитлер замер, как чуть было не сорвавшийся, зависший над бездной альпинист, и медленно повернулся к ней лицом.

– Я уже много раз просил не прерывать меня в такие минуты, – напомнил ей с холодным отчаянием. – Есть минуты, которые я могу посвящать только общению с Высшими Учителями. Только с ними. Неужели это так трудно понять?! – неожиданно взорвался он, и Скорцени, который до этого упивался его словесами, озабоченно поерзал в кресле и столь решительно прокашлялся, что оба вынуждены были притихнуть, как попавшиеся «на горячем» любовники.

– Мне почудилось, что что-то произошло, – все же решилась Ева.

– Произошло? Где? С кем?

– Извините, мой фюрер, но вы кажетесь мне совершенно чужим.

– Я всегда казался тебе чужим, как только пытался заниматься в твоем присутствии тем, чем велено заниматься Высшими Посвященными. Ты всегда считала себя единственной, кто достоин внимания фюрера.

– Когда речь шла о женщинах.

– Не только. Моих государственных дел для тебя попросту не существовало.

– Это не совсем так. И говорила я совершенно о другом.

– Хватит, Ева, – попытался сменить тон Гитлер. – Вы отвлекаете меня, не позволяете сосредоточиться.

– На чем, мой фюрер?

– На мысленном общении с Учителем.

– Так мне уйти?

Прежде чем ответить, фюрер пристально взглянул на Скорцени. Тот едва заметно покачал головой.

– Нет, – последовала мгновенная реакция. – Вы должны находиться здесь. Я сам решу, когда вернуться к нашему разговору и когда вам следует оставить меня.

Фюрер говорил все это негромко, умиротворенно, устало. Мужественно сдерживая раздражение.

«Похоже на семейную драму, только с апелляциями к Высшим Посвященным, Учителям и прочим атрибутам Вечности, – иронично констатировал для себя Скорцени, поднимаясь с кресла и прохаживаясь за спиной у Адольфа и Евы. – Самое время оставить их наедине. Чтобы дать возможность побороть отчуждение. Женская интуиция, дьявол меня расстреляй. Ее не обманешь никакими пластическими операциями, никакими внешними и внутренними перевоплощениями. Впрочем, кто знает. Судя по всему, в Имперской Тени умирает еще один великий артист.

– С вашего позволения, мой фюрер, я хотел бы оставить вас.

– Вы правы, Скорцени. Идите и позаботьтесь об отъезде.

– Насколько я помню, мы отбываем через два часа.

– Через два? – выбился из роли Имперская Тень, оглядываясь на первого диверсанта рейха.

– Но почему? – почти молитвенно обратилась к Скорцени Ева. – Какая надобность?

– Интересы рейха, – пожал плечами оберштурмбаннфюрер СС.