Жребий

— Иди, иди, нехристь, отсюда! И пошибче, — как-то нехорошо сказал старшина.

Они вышли из отделения.

— Ну, организация! Ну, мусора поганые! — возмущенно говорил Олег. — Не до-казав моей вины, они предлагают мне заключить мировую с Тюней. Дурака нашли! Вот этот же Турок, участковый, — это ж такая тварь — от и до! Я ему морду когда-то набил. Он тут с одной медичкой путался. И я к ней подхаживал. Так он меня, троглодит, на пят-надцать суток посадил. Испортил мне прическу, шамка! Надо сматываться. А то, гляди, и в самом деле оприходуют на трешку.

— За что собственно ты Тюню отколотил? — спросил Нетудыхин.

— Да не колотил я его. Раз всего-то и ударил.

— За что?

— Сказать — не поверишь. У меня в сарае лежит однотомник Пушкина. Так Тюня Александра Сергеевича говнюком обозвал. Ты представляешь? Какая-то мразь, мокрица, которая и имени-то человека не достойна, вдруг обзывает лучшего поэта России говню-ком! Я потребовал, чтобы он забрал свои слова назад, — по-хорошему. Тюня заартачил-ся. Ну, я ему и врезал — раз! Он взвыл и унесся. Как он очутился в больнице, не знаю.

— А я где был?

— Пошел перед этим как будто бы отлить. И слинял. Я понял: отправился, навер-ное, к Нелке.

Помолчали. Как-то это не совсем укладывалось в голове Нетудыхина: такая беза-лаберная жизнь Олега и защита им чести Пушкина. Но Олег трепетно относился к Пуш-кину еще в школе, и Нетудыхин поверил ему. Сказал:

— Правильно сделал. Судья нашелся, срань человеческая!

Впрочем, все, что происходило с Нетудыхиным здесь, в Рощинске, тоже не совсем укладывалось в рамки здравомыслия.

Когда они вернулись домой, Мария Васильевна спросила:

— Ну, что там?

— Да что? — ответил Олег. — Выпустили пока. До выяснения полных обстоя-тельств.

— Кто допрашивал?

— Николай Васильевич. В присутствии Турка.

— Скажи спасибо Николаю Васильевичу.

— За что ему спасибо?

— Что выпустил.

— Ага. А доказательства у них есть? Пьяные показания пострадавшего Тюни?

— Меня он пожалел, а не тебя.

— Ну да, тебя — может быть. Все-таки бывший любовник…

— Олег, когда это было? Сто лет назад.

— Но было же!

— Да ничего там серьезного не было.

— Так я тебе и поверил…

— Бессовестный! — сказала Мария Васильевна.

— Это почему же? — спросил Олег.

— Вот посадят — узнаешь.

— Не посадят.

— И ни одной посылки не пришлю!

— И не надо, обойдемся без посылок. В картишки начну шпилиться.

— Вот так, Тима. Как видишь. И это — постоянно. Душу вымотал!

— Начинается!

— Молчи, идиот несчастный, када мать говорит!

— Чего ты гудишь? Чего ты крылья растопыриваешь?

— А того, что ты хотя бы друга постеснялся концерты устраивать!

— Ладно.

— Не ладно — досадно. Балбес! За тридцать уже. Папа! А его в милицию тягают, как пацана какого-то.

— Вот уеду — не будут тягать.

— Езжай скорее с моих глаз, езжай! Отдохну хоть.

— И уеду!

— От людей меньше срама будет… Сходи хлеба принеси!

— Давай деньги.

— У, ирод! — вдруг злобно сказала она и толкнула Олега.

— Ты меня не выводи из себя! — закричал он. — Я… — он хотел обо что-нибудь стукнуть кулаком, но ничего поблизости не оказалось.

— Давай! Давай! — распекала его Мария Васильевна. — Пусть люди посмотрят, как ты можешь. А то ты на людях все мать винишь. Мать тебе хахлями своими жить ме-шает, а ты — паинька. — И бросила ему рубль.

— Замолчи! — заскрипел зубами Олег. — Замолчи сейчас же!

Осторожно выглянула из спальни бабуля.

— Что за крик? — поинтересовалась она.

Она была в ночной рубашке, и лицо ее светилось восковой бледностью.

— Ничего, мама. Олежка белены вчера объелся. Пройдет. Все будет в порядке. Не волнуйся. — Олегу: — Иди за хлебом!

Тот со злобой хлопнул дверью и ушел.

— Выродок! — крикнула Мария Васильевна ему вслед. — Псих ненормальный! — Бабуля тихо закрыла дверь в спальню. — Кинулся бы на мать — руки короткие!

На некоторое время установилась тишина. Нетудыхин подумал: "Надо бы запом-нить ее… В каком-то неопределенного цвета жилете. Тощая. Ноги тонкие, в простых темных чулках…"