Жребий

— Ой, Тима, вот так я с ним все время воюю. ("Плоскогрудая…") Если бы сейчас не ты, он бы себя не сдержал. Никакого уважения к матери. Как расходится — ужас! И послать может куда-нибудь подальше. Чтоб не дожить мне до захода солнца! ("Руки за-копчнены…) И друзья у него такие, я тебе скажу. ("Голос с хрипотцей, прокуренный…") Вот тут же, через дорогу, жил напарник по работе и подельник его. Этот хороший, а тот еще лучше. Правду говорят: вылупила и форму закинула. Чтоб другой такой не рождал-ся. Этот только на словах, а тот, как что, — сразу кулаки в ход пускал. Жену бил, матери доставалось под горячую руку — никому в доме покоя не было. Без предела совсем че-ловек. Они и слыгались вдвоем — водой не разольешь. А чем эта дружба кончилась? Устроили на танцплощадке драку. Разогнали всю танцплощадку, стервецы! Оба были выпившие, конечно! Спрашивается, чего туда было идти пьяными? Выпили себе — ну и сидите дома. Какого еще рожна надо? И дали — обоим по пятерке. Суд был показатель-ным. А в лагере тот заработал еще десяточку. И тоже за драку. Убил кого-то, что ли. Си-дит до сих пор. Этот вернулся после второго посада — думала, человеком станет. Так нет, куда там: этаким фертом ходил по городу. Я, дура, опять устроила его в гараж. Бега-ла, унижалась — еле воткнула. Сначала ничего — работает. Женился скоро — тоже как будто бы ничего. Вадик родился… Лет пять так держался. И зарабатывал неплохо, и ка-лым был. Потом — на тебе, как вожжа ему под хвост попала: закрыл Петрушкин, наряд-чик ихний, путевки ему неправильно. Так он что? Подследил того во дворе гаража и да-вай за ним гоняться на машине. Отдавил человеку ногу. Ну не дурак, а? Результат: вы-гнали. За дурость. За бесшабашность свою. — В этот момент что-то на плите вскипело. Сняла крышку с кастрюли — обожглась, лизнула пальцы: — А-а! — Вернулась к столу месить тесто. — А матери опять позор от людей. Натерпелась я от него, Тима, вдосталь. Теперь он с другим корешем слыгался, с Раздайбедой. Хохол. Такой спокойный с виду вроде, прям, мажь ты его на хлеб, как масло. Но пьет, боров! И этого с пантылыку сбива-ет. Он тут, у нас, шоферовал, потом завербовался в Ачинск. Зовет нынче Олега к себе. Ну, скатертью им дорога, пусть едут. Дня через два-три вернется Татьяна — пусть улету-чиваются. Пусть попробуют самостоятельной вольной жизни. А то они мной недоволь-ны. Мама им наготовь, постирай, убери за ними — мама плохая. А сами — ни за холод-ную воду. Что-нибудь починить во дворе — не допросишься. Я им говорила: не хотите жить вместе? Плохая я для вас? — Убирайтесь! Изыдите от меня. Без вас проживу. Жила и проживу. И не клятая была, и не мятая. Так она ж его все время подшкиливает: чего ты пойдешь на квартиру, у тебя свой дом. Люди на тебя будут пальцем показывать… Но я-то им не враг. Я-то хочу им добра. Они молодые, у них еще все впереди. Что надо, я все им отдам. Пусть только мне дадут дожить спокойно и оставят за мной Вадика. Все равно ведь они ребенку не в состоянии дать нормального воспитания. Их самих еще надо вос-питывать. А мне, на старость, будет чем заниматься. Ой, Тима, если тебе рассказать обо всем, что тут происходит, повеситься можно. Хотя бы ты на него как-то подействовал.

На эту благую просьбу Нетудыхин ничего не ответил. Мария Васильевна продол-жала дальше разрисовывать похождения сына, пока тот не вернулся из магазина.

Олег положил буханку хлеба на стол и рядом — демонстративно сдачу с рубля.

Мария Васильевна пересчитала сдачу и убрала хлеб.

Олег сказал Тиму:

— Пошли ко мне, что ли. Перекурим хотя бы свободно…

На самом деле Олег принес бутылку белого вина и жаждал похмелиться.

Нетудыхин от похмелья отказался.

— Не могу даже смотреть на эту гадость! — сказал он и вздрогнул, видя как Олег опрокидывает стакан с вином. — Б-р-р, отрава!

— Лекарство! — кряхтя, возразил Олег.

— Да. Для притупления мозгов.

— Может быть, человеку иногда и надо, чтобы мозги у него попритупились. А то душа начинает болеть: гневлю Бога, не так живу, не тем занимаюсь. Побудешь тварью ничтожной — через некоторое время острее чувствуешь себя человеком.

— Чушь несешь собачую, — сказал Нетудыхин. — Боишься себе признаться в том, что мы вчера и сравнялись с настоящими тварями.

Олег припрятал бутылку. Оба закурили.

— Наоборот, я уже давно себе в этом признался, — сказал Раскачаев. — И все жду, когда жизнь опровергнет мое мнение. Или Творец. Но Он почему-то молчит. Зна-чит, я отсутствую у Него. А если я отсутствую у Него, то почему Он должен присутство-вать во мне? Тогда — воля моя, кем мне себя осознавать, тварью ничтожной или Ему по-добным. Все надело, Тим. Господи, как надоело! Сплошной беспросвет!

Что-то грустно жить мне стало,

Белый свет мне опостыл, -

То ли я утратил что-то,

То ль в себе что-то сгубил…

Замолчал. Нетудыхин спросил:

— Кто это? Есениным попахивает.

— Какой там Есенин! Я это.

— А дальше, дальше?

Раскачаев продолжил:

Небосвод затянут

Тусклой пеленой,

И подернут дымкой

Горизонт земной.

Что же делать мне?

Как мне дальше жить?

В чем себя обресть?

В чем себя забыть?

Думал я, что Муза

Грусть мою излечит,