Жрецы

Иолай вспомнил рассказ близнецов, вернувшихся с Эрифии [Эрифия пурпурный остров Заката по ту сторону Океана; место обитания Трехтелого великана Гериона, внука Медузы Горгоны, чьи стада пасли Гигант Эвритион (Эвритион - греч. "родич Эврита") и двуглавый пес Орф] и приведших знаменитых коров Гериона - проклятые твари всю дорогу разбегались, и до Микен добралась в лучшем случае половина - о битве с Трехтелым, хозяином Эрифии, и его подручными.

Бедный мальчик?!

- Ты думаешь, Амфитрион, - говорил дальше Эврит, - что Герион с твоим Гераклом из-за коров дрался? Нет, он прикрыл собой Дромос, ведущий на Флегры - колыбель Гигантов. Мир его праху... Короче, если Олимпийцы вовсю плодят ублюдков-героев - извини, дорогой Амфитрион, но это правда - то почему бы нашим детям не сочетаться с потомками Павших? Поверь, не всегда это было приятно, и не все потомство выжило; как и не все родители. Но... Зато теперь Гиганты существуют не только в песнях велеречивых рапсодов. Они - на Флеграх; и в страшных снах Олимпийцев.

- Допустим, - хрипло пробормотал Иолай, - допустим, что боги погибнут в Гигантомахии. И что с того Павшим, если они останутся в Тартаре?

- Ничего. Во всяком случае, я очень хотел бы, чтобы так и было. Пусть тешатся местью... не покидая медных пределов преисподней.

- А сами Гиганты?

- Ты разочаровываешь меня, Амфитрион-лавагет. Олимпийцы рассчитывают на помощь Геракла в грядущей битве; и не мне объяснять тебе, что значит свой человек во вражеском стане! Пару раз промахнуться, замешкаться, растеряться... подвернуть ногу, наконец! - и Гиганты выполнят свое предназначение. Зато потом воспрянувший Геракл возьмет свое... и Гигантов не станет.

"Вот они, неприятности Гермия, - понял Иолай. - Причем о некоторых Лукавый еще не знает."

- Сын Зевса не пойдет на это, - твердо отрезал он, вовремя вспомнив, что известно о Геракле всем, в том числе и Эвриту.

- И не надо. У него есть брат - да еще такой, что Олимпийцы вряд ли заметят подмену.

- И как же ты собираешься заменить Алкида Ификлом, хитроумный Эврит?

- Мы собираемся, достойнейший Амфитрион. Мы с тобой. Неопасная рана, щепоть сонного порошка в вине - и Геракл спит, а Ификл завоевывает Микенский трон, "помогая" богам в Гигантомахии. Ведь вместе с Зевсом исчезнет и его покровительство Эврисфею, мешающее Амфитриадам восстановить законное право. Салмонеево братство поддержит вас...

- И люди будут править людьми.

- И мы будем править людьми. Мы, которые со временем займем место Олимпийцев в умах ахейцев...

"Грохоча медными тазами и бросая в небо факелы", - чуть не вырвалось у Иолая.

- Нам будут приносить жертвы? - спросил он вместо этого.

- Естественно. Салмоней был гением, а не безумцем: богов без жертв не бывает.

- Человеческие - в том числе?

- Ну... не обязательно.

- Обязательно. Я знаю людей.

- А почему тебя это беспокоит, достойный Амфитрион? Ты ведь, не задумавшись, пожертвовал собственным внуком, чтобы вернуться в мир живой жизни! И я не осуждаю тебя за это. Более того, я на твоем месте поступил бы так же... и, быть может, еще поступлю.

Иолай встал, выбрался из ванны и принялся истово растирать себя полотенцем; некоторая гадливость сквозила в его движениях, словно он провел время в ванне с жидким навозом.

Или с кровью.

- Зато я осуждаю, - тихо сказал он. - Я - осуждаю. Не питая любви к жертвам, я не люблю и жрецов; тем более жрецов, метящих в боги. Раб, дорвавшийся до власти, - по мне, уж лучше Эврисфей в Микенах и Зевс на Олимпе! Ты одержим гордыней, Эврит-лучник, бешеной, неукротимой гордыней, чей алтарь ты готов завалить трупами богов, людей, Павших, Гигантов, героев; ты давно уже в Тартаре, басилей. Не зови меня к себе - не пойду. Одно скажу: не бойтесь Олимпийцев, братья Салмонея-Безумца. Нас бойтесь.

- Вас? - лицо Эврита побагровело от гнева. - Тебя и твоих пащенков, один из которых - даже и не твой?!

- Нет. Нас, людей - тех, кому вы с такой легкостью готовите участь жертвенного стада.

- Я никого не боюсь, Амфитрион.

- А вот это - правильно, - согласился Иолай и пошел прочь, давая понять, что разговор окончен.

Спину жег взгляд Одержимого.

10

А состязания как-то незаметно и неожиданно для всех подошли к концу. Отзвенели луки, отсвистели стрелы, отсмеялись удачливые, отругались косорукие, и к последнему дню, дню басилейской охоты, из реальных претендентов на руку Иолы-ойхаллийки осталось пятеро: немало удивленные этим обстоятельством близнецы, младший сын Авгия, имени которого никто не запомнил, потом ровесник близнецов, суровый спартанец Проной с чудовищно обожженным лицом (кажется, дальний родственник Гиппокоонта) и некий Леод с Крита, красавчик и проныра.

И никто не знал, что почти все - имена, события, надежды и провалы, слова и поступки - будет впоследствии многократно переврано, безбожно искажено и бесповоротно утеряно; никто не знал, да и не собирался, в общем-то, портить себе пищеварение подобными никчемушными размышлениями.