Жрецы (Человек и боги - 2)

- Теперь, друг мой, епископ наградит нас... Воспоследует его и высочайшая благодарность... Пиюкову приготовь сто рублей, Оранский монастырь оную сумму тебе возвратит... Человека надлежит одарить. Нужный. Епископ разрешил.

Филипп беспрекословно выдал Феодориту деньги, а сам побежал к Моте. У Феодорита раздувались ноздри. Он тихо последовал за Рыхловским и стал обшаривать дверь - нет ли какой щели, чтобы посмотреть. Не нашел и с грустью вернулся обратно к гостям, кусая губы.

Мотя сказала Филиппу:

- Нехороший ты человек...

- Чем же я плох для тебя?..

- Чего ради ты назвал попов к себе?..

- Хочу жениться на тебе... по-христиански. Советуюсь.

- Не обмануть вам меня! Знаю все. А чего ради Сустат Пиюков?

- Не надо мне никого... Хочешь разгоню всех?

- Зря я тебя не отравила! - зло, с насмешкой, ответила Мотя, оттолкнув его прочь. - Скажи мне спасибо! Но все равно ты умрешь.

Филипп вытаращил на нее полубезумные глаза и вдруг, уткнувшись ей в ноги, зарыдал: "Мо-тю-шка!"

За дверью раздались голоса, звавшие Рыхловского. Он вскочил, прислушался. Забарабанили в дверь. Вытер слезы.

- Девок! Девок! - исступленно вопил Феодорит.

Филипп Павлович притворился веселым. Открыл дверь. Ворвались Феодорит и Варнава.

- Веди девок... Нехай спляшут!.. - И кивнули в сторону Моти. - Веди и ее. Мать пресвятая! Гуляем сегодня!

Рыхловский сбегал к Феоктисте, а через несколько минут десять дворовых девушек, прячась одна за другую и стыдливо закрывая лицо, вышли к гостям.

- Мотя! - крикнул Рыхловский. - Ну!

К его великому удивлению, Мотя с большой охотой, веселая, вышла на его зов. Быстрым взглядом оглядела всех.

- Начинайте! - торжествующе, любуясь на своих дворовых девушек, кивнул головой Рыхловский.

Они запели робко, стараясь не смотреть на гостей, потому что песня была площадная, сквернословная. Песню эту Рыхловский перенял у соседнего помещика и обучил ей своих девушек.

Глаза у Феодорита, у казначея Сергия, у Варнавы разгорелись. Монахи похотливо рассматривали голые плечи и руки девушек, одетых в одинаковые сарафаны, и притом без рубашек.

Когда кончилась эта песня, Рыхловский крикнул, чтобы пели плясовую.

Мотя вышла вперед. Как только девушки запели, она пустилась в пляс. За ее движениями трудно было уследить, так они были быстры и легки. Сам Филипп Павлович, красный, возбужденный, вскочил на скамью и давай прихлопывать в ладоши. Монахи тоже прихлопывали в ладоши. Мотя, казалось, обезумела... Она бедово играла глазами, проходя мимо Феодорита, как бы невзначай наклонялась к нему, то заламывала в истоме руки за шею, то наклонялась, как бы подметая снег, то простирала в бурном порыве вперед руки, как бы желая обнять.

Наконец монахи не выдержали и тоже вскочили со своих мест и начали кружиться. Поднялся шум, смех, визг девушек.

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге в большой косматой шапке, какие носят в татарских горах за Доном, появился незнакомый человек. В руке громадный пистолет. И, несмотря на то что шея его была высоко окутана шарфом, так что лицо было почти закрыто, Филипп Павлович усмотрел знакомые черты, а когда зазвучал мягкий, насмешливый голос незнакомца, то у Рыхловского ноги подкосились и язык отнялся от страха. "Цыган Сыч? Да, да, да! Он!"

Наведя пистолет на собравшихся, Сыч с улыбкой сказал:

- Хлеб да соль! К самому веселью подоспел! - А затем обратился к Рыхловскому: - Вот, Филипп Павлыч, заставил ты меня, однако, пожаловать к тебе в гости! Много же лет мы не виделись с тобой, а поговорить не о чем. И что такое - объясни?!

Сустат Пиюков незаметно спрятался под стол. Федор Догада повернулся спиной к Сычу. Поп Иван с испуга стал креститься.

- Не думаешь ли ты, будто мы забыли тебя? Нет, не забыли. - Сыч надвигался на Филиппа. - Нет, не забыли.

Рыхловский затрепетал, попятился к двери, но только что он хотел шмыгнуть в нее, как прогремел выстрел, и он со стоном повалился на пол. Поднялась суматоха, визг, крики. Девушки одна за другой бросились вон из горницы. Старец Варнава пополз к двери, тоже намереваясь изчезнуть, но его настиг Сыч.

- Стой! - крикнул он. - Это твои писульки о святом разбойнике Давиде?!. Атаман! Покинул своих! А вы его в святые за это! Так вот же тебе за твоего святого Давида!

Другим выстрелом Сыч прикончил и Варнаву.

Остальные все разбежались. Одна Мотя подошла к цыгану и взволнованно сказала:

- Подожди, я оденусь.

- Скорее. Кони ждут.

Испуганно прижалась она к цыгану и, указав на убитых, попросила его оттащить их в сторону от прохода. После этого она скрылась в двери. Цыган сел за стол и допил из кувшина вино, насмешливо оглядываясь кругом: "Ишь, как зажил кунавинский кузнец!"

Через несколько минут Сыч и дожидавшийся его в саду Турустан, а затем Мотя, сели на коней и помчались вон из Рыхловки.

IX