Жрецы и Жертвы Холокоста

Умные люди понимают, что всё это крайне необходимо для жизни и существования всяческих фондов. Недаром в День освобождения Освенцима президент Европейского и Российского еврейских конгрессов Вячеслав Кантор говорил о сохранении памяти, о том, что череда трагических юбилеев — Бабий Яр, Освенцим, Хрустальная ночь — прежде всего повод для создания толерантного общества, для серьёзного разговора о будущем. Его мысль продолжила в конце вечера Алла Гербер (Бюллетень «Холокост», № 2, 2008 г.)

Одним словом, Холокост, если вспомнить хэмингуэевскую формулу, это праздник, который всегда с тобой.

Вода камень точит и Холокост всё глубже входит в быт, в подкорку, в массовое сознание нашего российского простонародья. Я сужу об этом уверенно, поскольку был свидетелем одного знакового события. Пришёл однажды в редакцию журнала священник средних лет, постоянный читатель «Нашего современника» Был какой-то праздник, и наш гость, хотя и в подряснике, но явился в гости к Александру Сегеню не с пустыми руками. Когда собравшиеся наполнили рюмки и вопросительно поглядели на батюшку, он всё понял, поднял стопку и со скорбной торжественностью произнёс: — «Первый тост — за Холокост!»

Вместо эпилога

В Польше, начиная с 1961 года и до третьего тысячелетия, я был не менее десятка раз.

Я бывал в 60-е годы и в Освенциме. Помню груды очков в музее, горы обуви, оставшиеся от узников, помню и гранитные доски перед входом. Помню и свои чувства, потому что записал их в стихах.

А в рифмованных строчках память живёт надёжнее, чем в бессловесных чувствах, выгорающих, ветшающих, усыхающих от бега времени и давления жизни

За эти годы у меня сложился странный цикл стихотворений, который я назвал «Европейская хроника», но сейчас, перечитывая её, вижу, что это «Польская хроника». Конечно же, в 60-е годы я был полонофилом, о чём свидетельствуют не только мои стихи, но и надпись на изданной в 1973 году в Варшаве двуязычной антологии, куда вошли стихи русских поэтов XX века, посвящённые Польше. Есть в ней и два моих стихотворенья. На титульном листе Антологии дарственная надпись: «Дорогому Стасику, соучастнику этой маленькой полонофильской манифестации — с благодарностью и надеждой видеть Его у нас почаще.

Анджей Дравич. Варшава, в поэтическое время 27.IX.73″.

Литераторы Польши — поляки и евреи помнят, кто такой Дравич. Однако в мой польский цикл вплетена и еврейская нитка, поскольку я бывал и в Освенциме, и естественно, что впечатлительную душу не могли не потрясти страшные свидетельства этого музея смерти. И бронзовую доску, свидетельствующую в то время, что здесь было уничтожено «4 млн евреев», я помню. Ну как было доверчивому славянскому сердцу не взволноваться и не написать нечто общечеловеческое на тему «за нашу и вашу свободу»? До книги «Шляхта и мы» — надо было ещё дожить И над камнями Варшавского восстания и тогда проливал искренние слёзы Иногда мне кажется, что лучше бы я не знал всего, что пришлось узнать в конце XX века о характерах и судьбах народов. И люди, и народы, оказывается, несовершенны. Как сказал Пушкин: «Любви, надежды, тихой славы надолго нежил нас обман, исчезли юные забавы как сон, как утренний туман».

Но всё равно мне дороги мои родимые пятна, мои молодые чувства и озарения, которыми я жил в то, говоря словами Анджея Дравича, «поэтическое время». Никто лично не виноват в том, что случилось. Прошло время, когда мы вдохновенно разбрасывали камни. Пришло время их собирать. Поэтому в заключение своей работы о жертвах и жрецах Холокоста я вспомнил о своём польском и в то же время освенцимском, и в то же время библейском ощущении мира, которое посещало меня в лучшие годы, прожитые «в рифму», когда «мне были новы все впечатленья бытия».

Поэзия — дело жестокое: всё, что написано пером — не вырубишь топором…

Польская хроника