Жрица

— Все так говорят. Убийца всегда отрицает, что он убийца, насильник — что он насильник, а демон — что он демон. В любом случае мне совершенно безразлично, как ты себя называешь. Все, что тебе нужно — это снять проклятье. Сделаешь — и можешь быть свободна. Согласна?

— Кем бы ты меня не считал, я ничего не могу для тебя сделать. Я просто шла на Запад, когда появился охотник.

— Да, это он мне рассказал. А еще рассказал, что ты сделала с крысами. Как объяснишься?

— Никак. Понятия не имею, что произошло, спотыкалась об их трупы, пока он вел меня. Кромул цветет, может, они его задели.

— Крысы-то? — смеется Паук. — Никогда о таком не слышал. Так что пока я больше верю ему, а не тебе. И если ты хочешь продолжить свой путь на Запад, просто сними проклятье.

— И рада бы, да не умею ничего такого.

Вот, значит, что им надо. Оттого и руки мои только связаны, а не переломаны. И глаза мне не выкололи, а просто закрыли.

— Значит, по-хорошему не будет, — он подводит итог с деланой грустью. — Тогда нам придется пойти длинным путем. Для тебя это будет больно, для меня — неприятно. Я не испытываю удовольствия, мучая женщин, даже если в их телах живут демоны. Скажи, как снять проклятье, и я тебя отпущу невредимой.

Неуместный смешок срывается с моих сухих губ. Потому что такая речь звучит как хорошая шутка в нашем случае.

— Я знаю такого, как ты. Он тоже говорит, что не любит пускать кровь, и прикрывается долгом и высокой моралью. Всегда есть кто-то, кто виноват, заслужил или несет ответственность. Говорит, что делает это для высшего блага, ради тех, кому верен. — И, слегка повернув голову в его сторону, четко договариваю: — Вот только в каждом твоем слове я слышу, как кричали твои жертвы, палач.

Он не сразу находит, что ответить.

— Ну вот, — выдыхает мой будущий убийца. — Мне больше ничего и не надо. Теперь и я поверил.

— Конечно, поверил, — соглашаюсь, не скрывая усмешки. — Ведь вы же и рыщите в поисках тех, кого можно обвинить в своих грехах.

— Ты убийца.

— Мы оба. Но только один из нас в цепях.

Палач, Паук, хаас — можно придумать множество имен для того, кого не видишь, — уходит, оставляя меня одну. Убедившись, что я нахожусь в наглухо отгороженном от внешнего мира месте, осторожно сползаю по гладкой стене и устраиваюсь в уголке. Без воды и еды я продержусь до десятого восхода, и у меня нет пары лет для продумывания побега, как было в прошлый раз. Проклятье мне снять не под силу, но в это они не поверят.

Холодный камень успокаивает ноющую руку, я наслаждаюсь передышкой, не зная, когда начнутся пытки. Он может вернуться уже через минуту, а может прийти завтра. Или вовсе оставить меня связанной и в темноте. Без солнца и звуков природы я потеряю возможность отсчитывать дни, и они сольются в бесконечность. Тоже своего рода пытка.

Не сумев успокоиться, я еще долго жду возвращения Паука, но в какой-то момент все-таки засыпаю от усталости. Просыпаюсь и прислушиваюсь — в моей тюрьме никого нет, за дверью не слышно ни шагов, ни голосов. Я ощупываю руку, она заметно распухла и болит при каждом движении, но кость, вероятно, все же не сломана.

Прижимаюсь губами к холодному сырому камню, языком собираю мелкие как пыль капли. Ничтожно мало, но лучше дерущей горло сухости. И еще, и еще. Так и не уняв жажду, сажусь ровнее и понимаю, что пальцев почти не чувствую от холода, а живот сводит. Чтобы хоть немного согреться, я тру ладонь о ладонь, насколько позволяет травмированное запястье. Хорошо бы прощупать живот, вдруг он болит не от голода, вдруг все же отбила что-то.

Голод — это, в общем-то, хорошо. Плохо, конечно, но хорошо. Это отвлекает.

А боль — это другое. С ней я справляюсь хуже. Пока есть другие чувства, старания Паука напрасны. Пока есть другие чувства, я крепче металла. Пока я помню, ради чего молчу. Хуже будет, когда не останется ничего, кроме боли, а так и случится, и тогда, под пытками, у меня могут вырвать признание. А после уже не найдется бога, способного мне помочь. И девочки останутся одни.

В окружающем пространстве нет звуков, кроме моих. Стук, скрежет, стон, шорох — все это я. Я борюсь с собственным разумом, запрещая ему выдумывать несуществующее. Здесь нет других звуков. Ни тараканов, ни мышей, ни волков. Только шум моих мыслей и тела.

В какой-то момент я начинаю считать в уме и еще раз прохожу границы тюрьмы. Ручки на двери с моей стороны нет, но должно быть смотровое отверстие, потому что я слышу далекий звук падающих капель. Раз-два-три, стена заканчивается, и я упираюсь в угол, четыре-пять-шесть-семь, еще один угол, восемь-девять-десять-одиннадцать. Тяжелые мужские шаги заглушают стук капель.

Ну вот и все.

Глупо отшатываюсь к самой дальней стене — дальше каменной тюрьмы не уйду.

— Не передумала? Дам тебе еще один шанс.

— А твой охотник второй раз не предлагает.

Паук хмыкает и открывает дверь. Я слушаю очень внимательно. С той стороны не замок, а задвижка.