Жук

Не знаю, по какой причине любопытство так сильно подзуживало меня, но когда песенка смолкла, я сдвинул жалюзи чуть в сторону, чтобы хоть краем глаза увидеть певицу. Внутри оказалось нечто схожее с кафе — из тех, что тогда наводнили Европу; такие заведения часто нанимали певиц для привлечения публики. В глубине комнаты устроили подобие невысокой сцены, на ней сидели три девушки. Одна из них, как я понял, только что закончила петь: в руках она продолжала держать музыкальный инструмент, вяло перебирая струны. Две других играли роль зрителей. Облачены они были в замысловатые наряды, какие обычно носят женщины в подобных местах. В углу сидела и вязала старуха — я принял ее за приставленную к девушкам дуэнью. Больше никого, кроме этих четверых, я не увидел.

Наверное, они услышали, как я дотронулся до жалюзи, или заметили движение: стоило мне бросить взгляд внутрь, как в ответ со сцены ко мне повернулись три пары глаз. Лишь старуха в углу не подала вида, что заметила мое присутствие. Секунду или две мы молча вглядывались друг в друга. Затем девушка с арфой — потому как инструмент в ее руках более походил на арфу, чем на гитару, — позвала меня: «Entrez, monsieur! Soye le bienvenu!»[6]

Я немного устал. К тому же душу одолевало любопытство, что там такое: даже при первом, мимолетном взгляде маленькое кафе поражало воображение и едва ли могло сойти за обычное заведение. Скажу больше, я был не прочь послушать ариетту повторно или насладиться другой песней той же исполнительницы.

— Только, — ответил я, — если вы споете мне еще.

— Ах, месье, я с величайшим удовольствием спою вам еще двадцать разных песен.

Девушка была почти, если не так же, мила, как ее слова. Она принялась развлекать меня песнями. С уверенностью заявляю, что мне редко, быть может, никогда не доводилось слышать звуки столь же пленительные. Кажется, для нее не существовало языковых границ. Она пела по-французски и по-итальянски, по-немецки и по-английски, пела на совершенно незнакомых мне языках. Именно эти восточные мотивы удавались ей более всего. Неописуемо странные и будоражащие сердце, они лились с удивительной живостью и сладостью. Я сидел за одним из многочисленных столиков и зачарованно внимал певице.

Время пронеслось быстрее, чем я думал. Пока она пела, я медленно тянул какой-то напиток, принесенный дуэньей. Меня заворожили изумительные таланты певицы, и я не замечал, что именно я пью. Оглядываясь назад, могу лишь догадываться, что это было некое отравляющее зелье, состряпанное их собственными руками. Одна-единственная рюмка вызвала странное опьянение. Тогда я еще не вполне оправился от лихорадки, лишь недавно сотрясавшей меня, и, конечно, это не могло не сказаться на моем состоянии. Я по-прежнему сидел в зале, когда ощутил, что впадаю в оцепенение и не могу с ним бороться.

Вскоре певица закончила свой концерт, ее место заняли подруги, а она присоединилась ко мне за столиком. Взглянув на часы, я с удивлением обнаружил, что время совсем позднее, и собрался уходить. Она поймала меня за запястье: «Не спеши, — сказала она на ломаном английском с престранным акцентом. — С тобой все хорошо. Отдохни немного».

Вы будете смеяться, да я и сам бы посмеялся, услышь я подобное, но правда в том, что ее прикосновение оказало на меня воздействие, которое правильнее всего назвать магнетическим. Стоило ее пальцам сомкнуться на моей руке, как силы меня покинули, словно она сковала меня стальными цепями. То, что звучало приглашением, по сути было повелением. Хотел я того или нет, но уйти я не мог. Старуха подлила мне зелья, и по приказанию певицы я выпил его. Полагаю, после ее прикосновения я больше не вымолвил ни слова. Говорила одна она. И при этом ни на миг не сводила глаз с моего лица. Ах, эти глаза! Глаза дьявола. Уверяю вас, воздействие их было колдовским. Они лишили меня сознания, силы воли, способности мыслить: я стал воском в ее руках. В памяти остался последний образ той роковой ночи — певица сидит передо мной, облокотившись о столешницу, и вытянутыми пальцами поглаживает мне запястье, глядя своими наводящими ужас глазами. А после словно занавес пал. Больше я ничего не помню.

Мистер Лессинхэм замолчал. Он оставался спокоен и довольно сдержан; и все-таки я мог заметить, что простое воспоминание о тех событиях всколыхнуло глубины его души. Это подтверждали ставшие резче морщины у рта и настороженное выражение глаз.

Его история, однако, показалась мне вполне обыденной. Современный Каир изобиловал описанными им заведениями — как много англичан, на свою беду, заглядывают в них! Мистер Лессинхэм славился тонким чутьем, не раз помогавшим ему на политической арене, и сразу догадался, какое направление приняли мои мысли.