Жук золотой

Из выходного бостонового костюма Рабиновича были перелицованы и подогнаны по росту пенж – пиджак, двубортный обязательно, и брюки. Костюм был неземного цвета – светло-пепельный, с оттенком фиолетового. Таня-повариха каждый шов отпарила чугунным утюгом, который раскалялся углями. Сейчас такие только в музее. «Вы же приличный человек, Шура! – Борис Моисеевич одергивал на мне полы пиджака и поправлял плечи. Они были на ватных подкладках. – Как никак вы – поэт!»

Он значительно поднимал вверх палец. Слово «поэт» он произносил по-еврейски. Буква «э» звучала как «е». Получалось несколько иронично – «поет».

Кепка-восьмиклинка, понятно, габардиновая. Тоже светлая.

Белый шарфик-кашне мне отдал сам Адик. «Я не носил его с 1961 года, – сказал главарь, – смотри, как новенький! Потому что шелковый. Мне его одна маруха подарила».

Маленький нож-выкидуху принес Инженер и велел всегда держать за голяшкой сапога. Даже когда иду на свидание с девушкой. Ножик был не хуже Жориного. Потом у меня прекрасный нож забрал директор интерната Владимир Александрович Маер, милейший человек. Нож с воровской рукояткой лежал у него на столе. Он им карандаши чинил.

Я уезжал погожим сентябрьским днем на кобыле Машке, приторочив к седлу фибровый чемодан. В чемодане – пара белья, морской тельник – подарок Шахи, и тетрадь со стихами. Уже была написана поэма «Багульник», в которой слово «геологиня» рифмовалось, конечно же, с «богиней». Как и обещал.

До Сусанино меня провожал Дима. Потом он должен был доставить меня в Маго на той же моторке, в которой рожала повариха.

Между прочим, новорожденного гилячонка назвали Санькой. Александр Лотак. Хотя тогда, за нашим праздничным столом, случился спор. Зэки предлагали назвать новорожденного Дмитрием. По существу, ведь он принял роды у Татьяны. Но Дима благородно отказался в мою пользу. Мальчишку завернули в мою байковую рубашку. И день шестнадцатилетия был у меня.

Мы уезжали по тропе среди редких здесь, на склоне, берез и лиственниц. В отряде было три лошади. Молодой Воронок, которого бесповоротно оседлала Зинаида, кобыла Машка – на ней я возил продукты и дрова. И старый мерин Гнедик, разъездной конь, на которого неловко взгромоздился Димка.

Вернувшись из Маго, он должен был перегнать лошадей в отряд. Шурфовики работали до первого снега. Потом начиналась камералка. Дима с Зинаидой через месяц уезжали в свой геологический техникум.

Стояла поздняя осень. Яркая и сухая в наших краях.

Оранжевые и желтые подпалины листвы на склонах делали сопки похожими на зверей, пришедших на водопой. Припав на передние лапы и уткнув длинные морды в перекаты, они, как рыжие лисы, пили чистую воду таежных речек.

Мы ехали молча. Каждый думал о своем. Я, конечно, о моей рыжей королеве. Она попрощалась со мной подчеркнуто официально, пожелав здоровья и удачи в творчестве. Но неожиданно, задержав мою руку, Зинка сказала, глядя мне в глаза: «У тебя хорошая ладонь, Саня. Сухая и… тревожная. Такая и должна быть у настоящего мужчины».

Сухая – понятно, значит, не пухлая и не потная. Кому понравится ухажер с липкими ладонями? А тревожная? Что она хотела сказать? Все-таки лучше, наверное, ладонь уверенная.

Гораздо позже, когда мне исполнится, кажется, тридцать лет, я понял: Зинаида была права. Удел женщины – любить. Мужское право – любовь защищать. Расслабляться нельзя. Потому что любовь мятежна. И поэтому мужская рука должна быть всегда начеку. Потому, стало быть, ладонь сухая и тревожная.

Кончился мелкий дождь, неожиданно налетевший вместе с тучей из скального каньона. Вновь светило солнце. И я уезжал.

Тропа, сбежав со склона, тянулась теперь вдоль берега протоки, и уже поблескивал за желтыми, в кувшинках, косами Амур, великая река моего детства.

Неожиданно сзади нас раздался выстрел из ружья и топот копыт.

Зинка. В неожиданном поступке она вся.

Зинаида, обогнав нас, резко развернула Воронка и подъехала ко мне. Мы встали. Стремя в стремя. «Я думала, вы пошли другой тропой, – сказала она, – вынуждена была стрелять».

Переломленная пополам двустволка лежала на седле. Понятно, что Зинка стреляла совсем по иному поводу. Королева оповещала о своем присутствии. Одной рукой она держала поводья. Другой за шею притянула меня к себе.

Дима фальшиво насвистывал, отвернувшись, и отмахивался веточкой от поднявшейся над потными крупами лошадей мошки. Кажется, он даже проехал дальше, за поворот.

Она поцеловала меня в губы.

Мне показалось, что ее губы были в трещинках. И сама она, ее лицо и ее волосы, и ее губы пахли костром, дождем и порохом. Я узнаю теперь ее запах из тысячи.

А чем другим может пахнуть королева бродяг, если она – королева настоящая?

И вот теперь я, седой и морщинистый, узнавший многое, да почти что все, оборачиваюсь.

И я кричу в тот накрытый фиолетовым облаком багульника распадок: «Королева! Вернись, королева…»

Я кричу и сто, и двести, и тысячу лет.

Долгое эхо отвечает мне: «Ева! Ева, Ева…»

Родители хотели назвать меня Адамом.

Учитель