Жук золотой

«Голодно будет – Упыря пощекочешь» – достаточно мрачная шутка Пузыревского, черный юмор. В долгий и трудный побег, особенно зимой, зэки-отморозки брали с собой неопытного новичка-«чушку». В тяжелый момент убивали, ели человечину.

Пузыревский без обиняков говорил Жоре, что он потерял и человеческое, и воровское достоинство.

Десять лет спустя я встретил Жору на сочинском пляже.

Моя первая в жизни поездка на южный курорт, профсоюзная путевка, честно заработанная на стройке века – БАМе. Лежал на песке, бездумно смотрел в небо, изредка заигрывал с пышнотелыми хохлушками и пил с ними «Изабеллу». Вечером, в тени каштанов и тополей, звенели цикады. Про вечный лед в бамовском Дусе-Алиньском тоннеле, построенном зэками после войны, вспоминать не хотелось. А утром – опять к ласковому морю.

Вижу: идет по пляжу фотограф-старик в жилетке на голое тело. Коричневый череп, редкий тогда «Полароид» на груди, на плече – смешная обезьянка в платьице. Дети курортников очень желали фотографироваться с обезьянкой. Фотография моментальная.

На плече у старика красовалась редкая наколка «Раб СССР».

Я пригляделся. Жора.

Те же редковатые зубы, тот же прищур быстрых глаз, та же вертлявость в движениях. Интересно – неужели работает? Я понаблюдал. Да нет, вроде бы не шарит по карманам. Действительно, снимает.

Тронул сзади за плечо: «Жора?! Георгий Дмитриевич…»

Старик втянул голову в плечи и как-то неловко, всем корпусом обернулся: «Я не Жора… Я – Иннокентий, Кочергин…»

Я помнил, что фамилия у Жоры была другая, какая-то хохлацкая – на «о». Типа – Санько или Малько. Но не Кочергин.

Он долго смотрел мне в лицо: «Поэт?!»

Мы оба расхохотались. Сразу снялась напряженность. Он расправил плечи.

Оба, потому что одновременно вспомнили то словечко, которым Жора охарактеризовал мою влюбленность на берегу протоки Сусанинской. На той самой косе, на которой мы хотели убить друг друга.

Посидели у абхазца-шашлычника на пластиковых стульях, за пластиковым же столом. Я купил – почему-то было в радость встретиться с Жорой – бутылку дорогого коньяка. Он с сожалением и как-то нервно посмотрел на налитых полстакана пахучей жидкости: «Я все поменял… Жизнь, фамилию. Дочке – семь лет. На фотках работаю – хватает… И потом, это… Нельзя мне. В запой ухожу».

Он отодвинул стакан. Помолчали.

«А Упырь тогда вернулся?!» – спросил Жора.

Да, Упырь через неделю вернулся, без зубов, избитый в кровь. С засохшими коростами на лбу и на подбородке. Без денег и документов. Многие зэки, освободившись, не могут жить на свободе. Она их отталкивает. На зоне привычней. Пришел к Пузыревскому проситься обратно, в шурфовики. Пузыревский ответил: «Проси прощения у нее…»

Я видел, как Упырь валялся в ногах у Зинки. Дима-ботаник понять ничего не мог. Наутро мы ведь ему ничего не сказали. И Зинаида молчала.

Зинка простила Упыря. Он остался в отряде.

Именно он стачал мне ловкие хромовые сапоги-жимы, когда Пузыревский отправил меня назад, в интернат. Упырь ведь сначала не был убийцей. Он был модельным сапожником.

«А труба? – спросил я Жору. – Ведь ты – отличный музыкант! Почему ты в оркестре не играешь?»

Жора пристально посмотрел на меня: «Ты разве не помнишь? Он же забрал мой инструмент…»

Вновь помолчали. Как будто нельзя было играть на другой трубе. Но, наверное, для него – нельзя.

Отвернувшись и как бы между прочим, он спросил: «А Зина… Ты ее не встречал?»

Не встречал. Это правда.

Он быстро пододвинул стакан, долил до ободка и залпом выпил: «А… Чего уж там! Такая встреча…»

На следующее утро на пляже я его не встретил. С обезьянкой на плече ходил другой фотограф.

Мне остается рассказать последнее.

Ближе к осени Пузыревский увидел плоды своего «просвещения». Я категорически не хотел возвращаться в десятый, выпускной, класс. Я писал стихи, где были такие строчки: «Я – Колька Финдель за голяшкой сапога, Я – Елизарыч, замерзающий в побеге».

Забегая несколько вперед, должен сказать, что сочинение «Елизарыч», написанное мною на олимпиаде по литературе, в районе заняло чуть ли не первое место. Меня послали в Хабаровск. Там меня приняли в литературное объединение при краевом отделении Союза писателей. И очень скоро меня и еще двух молодых поэтов, очень быстро ставших моими друзьями, назвали будущим Дальневосточной поэзии.

К моему искреннему сожалению, я так и не оправдал высоких авансов поэтической секции хабаровской писательской организации.

Говорили также, что Пузыревский стал начальником Магаданского геологического управления.

Но все случится потом. А пока…

Шурфовики отряда собирали меня «на волю». В интернат. По-нашему, по-блатному, называлось откинуться с кичи.

Хромовые жимы, повторюсь, стачал Упырь. Может, только у Сталина сапожки были лучше.