Жук

— Неужели сам факт того, что я горжусь этим, не подтверждает мою неспособность говорить что-то наобум; как же вы не понимаете? Послушайте. Когда я ушла от одра того несчастного, предварительно послав за сиделкой и поручив ей ухаживать за ним, и вернулась в свою спальню, мною овладела абсолютная уверенность в том, что над Полом нависла ужасная, непостижимая, но от этого не менее реальная опасность.

— Не забывайте, вечером вы переволновались, к тому же повздорили с отцом. Слова больного стали кульминацией произошедшего.

— Именно так я все себе объяснила… точнее, старалась себе внушить, потому что, хотя это нехарактерно для меня, я потеряла способность рассуждать логически.

— Определенно.

— А вот и нет… по крайней мере не в том смысле, что вы вкладываете в это слово. Сидней, вы можете надо мной смеяться, но меня посетило совершенно неописуемое ощущение, едва ли не осознание, что я нахожусь рядом с чем-то сверхъестественным.

— Чепуха!

— Вовсе нет, хотя жаль, это не так. Как я уже сказала, я не сомневалась, ни капли не сомневалась, что Полу угрожает страшная опасность. Я не знала, какая, но была убеждена, что это нечто кошмарное, нечто такое, от чего тут же бросает в дрожь. Я хотела кинуться ему на помощь, даже не раз пыталась сделать это; но не могла, знала, что не могу: у меня не получалось и пальцем пошевелить ради его спасения… Ничего не говорите… дайте мне закончить!.. Я убеждала себя, что это нелепо, но сама себе не верила; глупо это или нет, но в комнате со мной находилось что-то ужасное. Я опустилась на колени и принялась молиться, но дар речи покинул меня. Я пыталась попросить Бога снять бремя с моего разума, но желания мои не складывались в слова, язык мой парализовало. Не знаю, сколько это продлилось, и наконец я поняла, что по какой-то причине Господь оставил меня бороться в одиночестве. Итак, я поднялась, разделась и легла в постель — и тут случилось самое худшее. В первом приступе страха я успела отослать горничную прочь, опасаясь и, кажется, стыдясь, что она увидит мой испуг. Теперь я бы все на свете отдала, чтобы позвать ее обратно, но я была беспомощна, не могла даже позвонить в колокольчик. Так вот, как я упомянула, я отправилась в постель…

Она замолчала, словно собираясь с мыслями. Слушать ее и думать о страданиях, ею перенесенных, было для меня нестерпимой мукой. Я отдал бы что угодно, лишь бы сжать ее в объятиях и отогнать все страхи. Я знал, что истеричность ей чужда и ее не так легко ввести в заблуждение, и, пусть это прозвучит невероятно, я был глубоко убежден, что даже самые дикие подробности ее рассказа являлись правдой. Выяснить, что именно лежит в их основе, было задачей, которую мне предстояло решить любой ценой и в кратчайшие сроки.

— Вы помните, что всегда смеялись над моей боязнью… тараканов, а появление майских жуков по весне вечно приводило меня в ужас. Как только я легла, я почувствовала, что в комнате что-то в этом роде.

— В каком роде?

— Там был какой-то… жук. Я слышала, как шелестят его крылья; слышала, как он жужжит; ощущала, что он кружится у меня над головой; спускается все ниже и ниже, приближаясь ко мне. Я спряталась; нырнула с головой под одеяло — затем почувствовала, как он шлепнулся сверху на белье. Ох, Сидней! — Она придвинулась. При виде ее побелевших щек и испуганных глаз сердце мое обливалось кровью. Голос ее казался эхом его привычного звучания. — Оно преследовало меня!

— Марджори!

— Оно пролезло между простынями.

— Вам это померещилось!

— Ничего подобного. Я слышала, как оно рыскает по одеялу в поисках прохода, а затем оно поползло ко мне. Я почувствовала его у себя… на лице… Оно до сих пор там.

— Где?

Она подняла указательный палец левой руки.

— Там!.. Не слышите, как оно жужжит?

Она принялась вслушиваться. Я последовал ее примеру. Это может показаться странным, но я тоже уловил, как жужжит какое-то насекомое.

— Да это пчела, крошка, она влетела в открытое окно.

— Хотела бы я, чтобы это оказалось просто пчелой, но… Сидней, неужели вы не ощущаете некое присутствие зла? Разве не желали бы вы выбраться отсюда, вернуться в лоно Господа?

— Марджори!

— Молитесь, Сидней, молитесь!.. А я не могу!.. Не знаю причины, но не могу!

Она обвила руками мою шею и в порыве безумного волнения прижалась ко мне. Я тоже чуть было не поддался ее неистовому возбуждению. Это было так непохоже на Марджори: я бы жизнь положил за то, чтобы избавить ее от мук. Она неустанно повторяла одно и то же, будто что-то ее принуждало к этому.

— Молись, Сидней, молись!

Наконец я подчинился ей. Это, по крайней мере, не должно было повредить нам — ни разу не слышал о ком-то, кто пострадал от молитвы. Я начал читать «Отче наш» — впервые за долгие годы. Пока священные слова, довольно неуверенно, сходили с моих губ, я заметил, что Марджори перестала дрожать. Стала спокойнее. Когда наконец я достиг последней строки «да избавь нас от лукавого», она отпустила меня и упала на колени у моих ног, произнося со мною хором:

— Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.