Жуки не плачут

И поняла: пусть. Даже если на шапку или на мыло. Она больше не боялась умирать. Чего бояться? Ей это давно пришло на ум, когда еще были мама и папа, сама она еще любила птиц, а смерть была только в сказках. Таня больше не любила птиц, не было папы и мамы, а смерть без стыда гуляла по улицам. И все же: ленинградцы после смерти превращаются в чаек — и качает, подбрасывает их ветер над рекой, которая называется то ли Туонела, то ли Нева, то ли Стикс.

— А ну не визжи, — опять двинул по ее клетке сапог. Но голос не злой и не смертельный — всего лишь смертельно усталый.

— Мы в Ленинграде! — кричала от радости Таня. — Мы в Ленинграде!

Клетка ее плавно взмыла вверх.

Клетка качалась, качалась, качалась.

Вместе с ней качались небо, паровозы, платформы, столбы, перроны, здания, деревья.

«Я в Ленинграде, я в Ленинграде», — не верила себе от счастья Таня. Здания были Лиговкой. Из других клеток — а женщины несли их по одной в каждой руке — утробно выло, рычало, шипело. Герцогини, среди которых, впрочем, были и коты, спохватились. Но поздно: теперь уже договориться было не о чем и невозможно — женщины с клетками расходились в разные стороны. Скоро вой, рычание, шипение стихли совсем. Соседка ее, в левой руке, тоже умолкла. Таня слышала только шарканье резиновых бот, шипение шин, позвякивание проносившихся трамваев.

Качаясь, проплыл назад мост без четырех коней по углам. Их где-то зарыли — подальше от снарядов и бомб.

— Зоопарк гуляет? — спросил веселый голос.

— Санитарный отдел, — буркнул ответ. — На очистку города от грызунов.

— Кошки? Откуда? — безмерно удивился другой голос.

— Оттудова. По всему Союзу набирали.

— Крысы зажрали, да, — словоохотливо ввязался третий. Но тетке было некогда.

Перестал качаться Невский. Закачалась улица Гоголя.

Шаги гулко отозвались в арке. Клетка стукнулась об асфальт.

Звякнула откинутая дверца. Мир кувыркнулся. Железные прутья пихнули Таню в бок, Танино тело ответило извивающейся судорогой. По всем четырем лапам ударил снизу асфальт.

Другая клетка так и висела между небом и землей. Оттуда на Таню глядели два лунных глаза.

— Потому что я ей понравилась, а ты — нет, — надменно заметила герцогиня.

— Ну, киса, воюй, — сказал усталый человеческий голос. — Дави крыс, как фашистов проклятых.

Рука подхватила пустую клетку. И боты затопотали:

— Брысь! Пошла! Брысь!

Таня надула хвост трубой и не заставила просить себя дважды.

Вместо многих домов были щели. Вместо других — расколотые стены с отверстиями окон. Но хуже всего был запах. Собой пахла только Нева. Здесь, на улицах, в дворах-колодцах, среди домов, Ленинград не пах Ленинградом. Как будто зима унесла с собой его обычный запах.

Он пах плохо, тревожно. То ли от того, что в этом запахе прибавилось. То ли от того, чего в нем больше не было.

Запах и крысы. Таких наглых тварей Таня еще не видела.

Она пощупала языком ранку на плече: там ее достали острые прямоугольные зубы перед тем, как стать зубами мертвыми. Рана саднила. Таня изменила своему правилу. Села посреди тротуара, раскинув хвост, изогнулась — и принялась вылизываться.

Язык ее замер, ухо обернулось. Шагов было много. Но все нестрашные. «Дети», — хмыкнула она и снова заработала языком.

Из арки, точно, вышли дети. В парах держались за руки, те, кто позади, цеплялись за подолы впереди идущих. Треугольные прозрачные личики были серьезны. Воспитательница напоминала курицу. Тощая облезла курица. На шее болталось много лишней кожи. Таня улыбнулась краешком черной губы: усы приподнялись.

Задняя пара тотчас наскочила на переднюю. На ту — своя задняя. Малыши стукались, как костяшки домино, пока не остановились все.

Они увидели Таню.

Множество пар глаз. Круглых. Изучающих. Смотрели на нее.

«Я кажусь им красивой, — не без самодовольства подумала Таня. — Кошки всем кажутся красивыми». Она эффектнее выгнула спину. Пусть любуются, не жалко.

— Кто это, дети? — с преувеличенным воодушевлением засуетилась воспитательница. — А ну-ка, кто первый скажет?

Дети молчали.

«Стесняются, — с симпатией подумала Таня. — Или говорить еще не умеют». Старалась глядеть на малышей приветливо.

— Кто же это?

— Гав-гав? — предположил белоголовый малыш.

Воспитательница удивилась:

— Почему гав-гав, Ваня? Леночка, ты.

— Гав-гав? — предположила та, которую звали Леночкой.

— Гав-гав! — обрадовались вразнобой все остальные. — Гав-гав!

Некоторые присели на корточки. Старались заглянуть Тане в глаза.

— Гав-гав, — нежно и с веселым удивлением повторяли они. — Гав-гав.

И только воспитательница не радовалась.

— Дети, дети, — суетилась, подскакивала она, еще больше похожая на курицу. А лицо сделалось жалким. Таня заглянула ей в глаза и все поняла.

— Дети, это мяу-мяу. Мяу-мяу!

— Мяу-мяу? — спросил кто-то из малышей. С интонацией: «Не может быть».

«Они никогда в жизни не видели кошек», — потрясенно поняла Таня. Все верно. За всю их маленькую жизнь ленинградцы успели съесть всех кошек.

— Мяу-мяу! — отчаянно убеждала воспитательница. — Мяу-мяу! — мяукала она.

Взрослая женщина стояла посреди улицы и громко мяукала. Но смешно не было.