Жуки не плачут

«А вы почему в темноте сидите?» — хотел спросить он Лушу, но слова сделались сухие, отвердели во рту, как глина. Теперь глаза различали черные прямоугольники комода, стола, лавок. В комоде закряхтело: Валя спал.

Шурка боялся и смотреть в ту сторону.

Ему теперь казалось, что в комнате разит несчастьем. Что это оно разлилось темнотой.

— А Бобка где? — спросил, стараясь говорить обычно. Глаза, привыкшие к темноте, искали на черном прямоугольнике стола серое, синее — новое письмо, опять «гр-ке», с линией отрыва. Не нашли. В руках у Луши тоже черно — пусто.

— Стенгазету пошел в школе клеить.

Голос странный, но не мокрый от слез. Может, и не письмо.

Плечи у Шурки чуть обмякли.

— Вы чего в темноте?

И сразу же испугался, что она ответит. Засуетился.

— Спички кончились? Я сбегаю!

— Есть спички.

— Керосин кончился? Схожу!

— Не нужно.

— Сломалась лампа? Давайте я посмотрю!

— Да сядь. Сядь. Посидим. Повечеряем.

Шурка сел, чувствуя, как колотится сердце, как пересохли губы. И брякнул ни к селу ни к городу:

— Я не проболтаюсь.

Луша невесело усмехнулась:

— Это хорошо.

И снова замолчала. Шурке казалось, у него, пока она молчала, успели вырасти волосы — начали колоть, щекотать шею, над ушами. Невыносимо.

— А у райкома проходила, — начала Луша.

Она тоже старалась говорить обычно, но получилось таким голосом, что Шурка зажмурился, ждал продолжения: «Почтальоншу там встретила». Ждал, как удара молотком по голове.

— Плакат там, знаешь?

Плакат был давний, всем известный. С самого начала войны. Женщина в косынке. Косынка сбилась, брови сдвинуты, рука вскинута.

— И как обухом меня шарахнуло, — с трудом продолжала Луша чужим голосом. — Аж в глазах темно стало.

«Хороший плакат», — вспомнил Шурка. «Родина-мать зовет». А за плечами — штыки.

— Ты его видал ведь? Плакат?

— Хороший, — осторожно ответил Шурка.

— Я тоже так думала. Пока у меня Вальки не было. Я ведь и за Вальку большого обрадовалась. Мой-то, мол, герой, мужик, на фронт сразу ушел.

Она обернулась в комнату. Кивнула на аханье, бульканье.

— А теперь вот лежит. Мужичок. И все мне теперь другое. А та, значит, родина. Мать.

Она запнулась. Прислушалась к Шуркиному дыханию. Увидела его глаза в темноте. И решила продолжить:

— Напал бы если на меня кто. Допустим. Я бы сказала им: рвите меня, душите, на куски режьте. Только Валю, сыночка, не трогайте. Вот так, Шурка, оно, когда ты мать. Я бы не сказала: иди, Валюша, ты, мол, это, умри — а я буду жить. Ни одна мать такое не скажет. Не подумает даже. Ей в голову это не придет. Фух. В жар кинуло.

Она сняла с головы косынку. Комкала ее.

— И того. Стою перед плакатом. Как обухом меня. Мысли так и полезли. Какая ж это родина? Что это за родина такая? Что это за мать такая? Кто плакат этот нарисовал?

Шурке так и хотелось посмотреть на косынку в руке. Но он не отводил взгляд от Лушиных блестящих, беспокойных глаз. Что ей ответить?

Что бы он сказал на такие слова своей маме?

— Я стояла, — тихо изумлялась тому, что говорит, Луша. — И мне хотелось крикнуть. Сорвать этот плакат. Смять его. На кусочки разорвать. В рожу бросить.

— Кому?

Луша задумалась. Тихонько засмеялась:

— Не знаю.

Вздохнула.

— Запуталась я. От усталости, наверное.

Вытерла косынкой лицо. Переложила за спину косы.

Косички, словно впервые увидел их Шурка. И вдруг понял, что Луша — почти девочка. Почти настолько же старше Тани, насколько Таня старше его, Шурки. «Таня, — подумал он опять. — Я знаю, что ты где-то есть. Я чувствовал бы, что тебя нигде больше нет».

Луша похлопала его по руке, опустила ее, как слишком жаркий шарф. Убрала. Встала.

— Наговорила я тебе тут глупостей. Не сболтни смотри никому. Плохая я комсомолка, вот что. Мне надо пойти и сказать: исключите меня. Пока не распутаюсь. Пока снова у меня в голове все ясно не станет.

Наклонилась. Щелкнула медным колечком. Лампа показала себя во весь оранжевый рост, всю комнату показала — кроме углов, куда ей не хватило огонька дотянуться.

— Ты есть-то хочешь?

И Луша опять побежала привычными кругами, петлями, восьмерками, поправляя, постукивая, переставляя, вынимая, моя, режа, помешивая, наливая, вытаскивая.

Шурка развязал холщовый узел с бельем. Начал разбирать. Как Луша научила. Белое в одну сторону. С рисунком — в другую. Тоненькое — в третью.

Он думал над тем, что сказала Луша. Руки метали. Белое в одну сторону, цветное — в другую, тоненькое и красивое — в третью.

Стукнула своим обычным голосом дверь. Дважды бухнуло: бух — левый ботинок, бух — правый.

— Явился. Замечательно, — поприветствовал его Шурка самым нехорошим, многообещающим голосом.

Но Бобка сделал вид, что обещаний не понял.

Не спеша прошелся.

— Фу ты! Под ногами так и крутится, — турнула его Луша. Сунулась, чтобы схватить кучу. Отдернула руки. — А белое где? У меня вода уже закипела.

Шурка посмотрел. В трех кучах было всего примерно поровну: и белого, и с рисунком, и тоненького.

— Эх ты, тетеря, — покровительственно пихнул его Бобка. Сел рядом.

— Мы сейчас вдвоем все быстро разберем, — пообещал Луше. Та кивнула на бегу.

Руки тянули из куч тряпки. Руки скрещивались. Руки стукались.