Жулье. Золото красных. Выездной

Мордасов временно распустил комитет до надобности, указав лишь, что похороны состоятся в понедельник без проволочек и сразу после — поминки. Боржомчика Мордасов отдельно уполномочил пригнать пару халдеев на подмогу Настурции и парфюмерше. Все катилось без заминок и Мордасов порадовался крепкой смычке друзей: новая порода людей вывелась — отмываясь за грехи будничной жизни, в беде творили чудеса.

Для себя Мордасов решил: кто из оповещенных на поминки не явится, отпетый человечишка, конченный, Мордасову — не друг.

Рыжуха утопала на станцию, не забыв под шумок, пользуясь всеобщей расслабленностью и сумятицей сшибить у Настурции из колготочных запасов для дочери, обещавшей сегодня навестить родительницу после недельных трудов в стольном граде, хотя воскресный вечер для промысла не из худших.

Остались вдвоем: Мордасов и Притыка. Молчали. Туз треф в постоянной готовности маячил за пыльным окном на пыльной же площади…

— Не приезжали нюхачи? — Мордасов кивнул на обезглавленного пионера. — Не выспрашивали народец, кто да что?

Настурция помотала головой. Жалела Мордасова, под глазами залегли синие круги, нос еще более заострился, кожу и без того серую в розовых следах бывших прыщей и вовсе прозеленью тронуло. Мается, за уход бабки себя винит, казнит по-напрасну, и для отвлечения Мордасова от дурных мыслей Настурция, похорошевшая от коньяка, радующаяся про себя, что организм еще не подводит по-крупному, справляется, несмотря на безбожное к себе отношение, постучала длинным ногтем по стеклу, указывая на центр площади.

— Думаешь они его снесут или новую башку приварят?

— Гипс не приваришь. Хотя раствором приляпать получится. — Мордасов и сам радовался отвлечению от тяжелых раздумий. — Моя б воля, я снес. На черта он нужен? Уродливый парень стоит, дудит полвека. С какой целью? Че на него смотреть: удовольствие или напоминает нам о хорошем? Я б снес. К тому ж одну голову заказать, небось, мастерские не примут к исполнению и потом все равно так, чтоб не заметно, не приделаешь, обязательно шов останется, да и цветом в масть не попадешь. И люди-то не забудут, что голова чужая — заимствованная. Смешливые рассказы посыпятся. Лучше снести…

— А на его месте? — Настурция и сама в беседе отдалилась от дурного и глаза ее уже по-вечернему сияли, как случалось в компании мужчин, выказывающих вполне зримую приязнь.

— Не знаю. — Мордасов горько улыбнулся. — Я б поставил памятник Шпындро. В отлично сшитом костюме, при галстуке, взгляд — черт с ним, как у Гриши покойного — устремлен за горизонт, безо всяких там горнов, при тонкой папке. А чё? — Мордасов оживился. — А че? Герой нашего времени! И надпись: равняйтесь на маяки.

Настурция — впечатлительная особа, тут же представила скульптурный ансамбль, — уже и не сдерживала смех, живо видела Шпындро во весь рост на площади.

— И тоже золотом обмазать?

— А чё? — Мордасов, передохнул: впрямь умница Настурция, сняла напряжение, а может коньяк облегчил участь? Мордасов полез в карман. Пусть будет такого цвета, преемственность поколений. — На ладони у Мордасова лежало целехонькое гипсовое ухо пионера Гриши, бронзовое с толстой мочкой. Настурция ойкнула, ухватилась за платок, зашлась смехом.

— Где… где взял?

Мордасов кивнул на Туза треф.

— У егойного дружка Стручка. Откололось и лежит в траве, круглится, будто гриб диковинный. Прихватил на память. Положу в коробку, коробку в погреб под картошку, а если взгрустнется, достану и нашепчу Грише в ухо, мол, так и так, что порекомендуешь? Столько лет друг другу глаза в глаза, почитай близкие. Может подсобит — подкинул ухо на ладони, — примета времени, Настурция, минет пора, никто не поверит, что такие торчали повсюду, а я в коробку руку запущу, за ушко да на солнышко. Не верите?! Вот! До сих пор сияет, так отполировался чужими взглядами до сноса, зимами и летами, в миры и войны, в голод и достаток. Выходит ухо Гриши вроде кусок времени застывшего, а не каждому выпадает впослед событий, давно ушедших прикоснуться ко времени, помять его в руках, погладить, пылинки сдуть.

— Зря ты институт бросил. — Настурция посерьезнела. — Излагаешь заслушаешься.

— Изложенцами земля полна, — возразил Мордасов, — рукастые повывелись, и честность — редкая птица краснокнижная, навроде дрофы или американского журавля. Кругом жулездные или плоть от плоти их. Мы-то с тобой жертвы, у нас выхода не было, а у них был. — Мордасов кивнул на площадь, будто Шпындро во всем величии уже высился там. — У них был! А они монету клепают, мирок себе отгородили, затхлый, но для прочих запретный.

— Завидуешь? — Настурция сжала виски, пригнула голову к столу: чего зря бередить? Не изменишь…

Мордасов поперхнулся:

— Зря ты про зависть… У академиков тож свой мирок, но те мне завистью глаза не застят. У них головы, как шкаф, идеями ломятся, мозговитые, я-то свой шесток знаю, им не ровня. А жулездные чем от меня отличны? В грудь бьют и спекулируют — верой, не барахлом! — почище моего, у них барахло от веры производная. Знаешь, что это — производная?