Жулье. Золото красных. Выездной

Если б не тошнота, если б не дрожь, и обручами сжатая голова, она б попробовала. Мужики дают трещину, не выдерживают ее напора. Пригласила бы к себе, прямо сейчас, вроде блажь нашла, вроде внезапно прозрела: никогда раньше не видела в Чорке мужчину, деловой и только, а вот сейчас, будто пелена спала с глаз, ток прошел по обмоткам. Она б его тряхнула, выложилась бы, но чтоб треснул, чтоб завелся, чтоб захрипел по-звериному, а уж тогда, после, и обсудили бы. Тошнота то отступала, то накатывала. Не в форме, как назло. А он бы клюнул — факт, она всегда видит свой размер, свою жертву. И не такие ломались, встречала всяких-разных, гоняющих желваки по скулам, с квадратными подбородками, мура! Еще, как слюни распускают, дрожат студнем, как все — люди есть люди.

Чорк расправился с ликером, неожиданно предложил:

— Может отужинаем как-нибудь в укромном месте? А?

Улыбнулась. Надо же, еще и не начала бомбить, только подумала, а уже привычка добиться, настоять, сделать по-своему сработала, расцветила щеки лихорадочным румянцем, безвольно приоткрыла губы, высветила глаза шальными искрами.

— А что?.. Мыслишка. А то все бабки роем… все в делах. Никакой личной жизни.

— Истинный Бог, никакой, — подтвердил Чорк.

Фердуева ушла в молчание, спасалась бессловесностью в тяжелые минуты. Безмолвию обучалась в зоне, водились там истинные мастера молчанки, только глянут и душа отрывается… молчания, ведомые гостье Чорка, носили множество оттенков, сиюминутное походило на глубокие раздумья уставшего человека, которого вынуждают на жесткость — не хотел, видит Бог! — лиходеи толкнули, не оставили путей к отступлению, загнали в угол.

Чорк всегда поражался красоте Фердуевой — мощной, многоголосой, краскам лица, повадкам, подкупающим звериной вкрадчивостью, уверенностью, не напускной, истинной. В глазах женщины Чорк читал: цену себе знаю. Хозяин заведения еще и сейчас не решил, поддержать просительницу — а то, что пришла с поклоном сомнений не вызывало — или нацепить личину непонимания: не ухватил, не хочет лезть в чужие дела, своих по горло. Вечером приезжали люди из Днепропетровска, встреча требовалась нешуточная, приготовления отвлекали, не давали сосредоточиться. На долю Фердуевских прибылей Чорк не претендовал, хватало, но желал, чтобы в кругах определенных, в столице и за ее пределами знали: группа Фердуевой — его вотчина. Чорка деньги уже не интересовали давно, бумажки — мешки ими, что ли набивать? Цену имели только влияние и власть — дорогой товар, и доставался тому, кто мог подмять под себя, как можно больше групп и группок; без расширения дело умирает, усвоил накрепко и, расширяя владения, шел на все.

Прикрытие Фердуева лепила по крохам, годами, когда после заключения выбралась в стольный град, гордыню замкнула на висячий замок, до упаду веселила мужиков: седовласых бобров, годящихся в деды, некоторые пользовали и уходили в тень, других одолевали отцовские чувства — желание помочь, выказывая всесилие или бескорыстие — кому не приятно протянуть руку красивой женщине, переживающей трудности? Прикрывающие чаще не знали друг друга, но попадались и старинные дружки, время шло, силы защитников незаметно иссякли; сердечные хвори до срока, уходы на пенсион, ранние смерти вырывали кирпичики из стены, коей опоясала себя Фердуева, приходилось обновлять кладку, арканить новых доброхотов, взамен выкрошившихся, пришедших в негодность. Намерение Чорка взять ее под крыло разглядела сразу: независимость терялась, зато обретался покой. Искус не малый… натура протестовала, не терпела запасных ролей, только верховодить, иначе сущее вокруг тускнело, будто замирал за окном слякотный поздненоябрьский день, останавливался, заклинивал, бесконечный, никогда не сменяемый другими днями.

— Я подумаю. — Фердуева поднялась.

Чорк тоже поднялся, не спросил, о чем подумает собеседница, оба поняли друг друга. Чорк позаботился, и не успела заметить когда: перед входной дверью желтела машина в шашечку. Чорк распахнул дверцу, помог сесть, мечтательно оглядел разноцветье витража и скрылся в глубинах заведения.