Жулье. Золото красных. Выездной

Шофер терпеливо ждал команды. Пассажирка не спешила, стрекотанье счетчика успокаивало, навевало сон, как много лет назад, когда ее отправляли домой — в съемную комнатенку в коммуналке — в поздний час: раз стрекочет неутомимый регистратор километражных копеек, значит несешься домой, скоро своя постель, чистая и пустая, и сон. Заметила ткнувшийся в бровку тротуара сааб-турбо, вылезли двое, знала обоих: Штырь — развозил девяностолетних нищенок по подземным переходам утром и подбирал вечером, доставляя в старушечий барак в Косино, бабок кормили и поили; каждая приносила до сотни в день серебром; прозвище второго запамятовала, только помнила, что под ним куст мастерских электроприборов. Усмехнулась, всплыла лошадиная морда Васьки Помрежа объясняющего: «Откуда навар? Хе! Заявляется лох, мол, бритва барахлит. Мастеровой цап! Принюхается, поверит туда-сюда три секунды и докладывает, мол, шнур полетел, перетерся, надо заменить. Лох кивает. Замена состоялась. Всего-то двушник, но шнур-то сменил новехонький, а через минуту-другую страдалец сунется, и у него снимут шнур новехонький и заменят предшествующим, так вот, только шнуры меняя новый на новый, полтинник в день набегает».

Всякая тварь своим пробавляется, Фердуева глянула на шофера, в профиль похож на мастера-дверщика, сразу затошнило.

— Куда, начальница? — татуированная до сплошной синевы рука легла на рычаг переключения скоростей.

Фердуева сообщила:

— На Патриаршие, в кондитерскую.

Люська-пирожница обещала достать гостевой пропуск на конкурс красоты, такие причитались исключительно членам дипкорпуса, иноземельным купцам и банкирам, и… Фердуевой.

Дверь в кондитерскую чуть скрипнула, сквозь щель обдало запахами ванили и корицы. Первым среди любителей сладкого Фердуева приметила Апраксина — жильца из ее дома, кажется двумя этажами выше, поздоровалась и растерялась, когда сосед привстал и отодвинул свободный стул, приглашая разделить с ним компанию.

Фердуева успела приметить, что свободных мест нет и, улыбаясь, села. Апраксин поинтересовался, что ей взять. Фердуева, прикинув с поправкой на возможную тошноту от слишком сладкого, высказала пожелания. Болтали, как старые знакомые, обменивались ничего не значащим. Редко доводилось сиживать с мужиками, так или иначе ничего от тебя не требующими — пусть скрыто, пусть явно, этот, похоже, ничего лишнего не таил, посмеивался, поведал пару забавных историй, разоткровенничался, признавшись, что поражен величием стальной двери, родившейся на его глазах. Фердуева помрачнела, суесловие вокруг ее двери походило на копание в тайниках души: кому понравится, когда чужой вторгается в сугубо личное, скорее интимное.

Апраксин допивал морс, когда из подсобок выпорхнула Люська-пирожница, чмокнула Фердуеву в щеку, вынула из передника глянцевый пропуск. Апраксин тактично изучал присыпки на пирожном, загогулины крема, припухлости выпечки.

Снаружи из машины пээмгэ люди Филиппа наблюдали, как Апраксин беседует с Фердуевой, наблюдатели знали, что объект копает под Пачкуна, знали, что Фердуева накоротке с Пачкуном; о чем переговаривались объект с черноволосой красавицей сквозь остекление витрин из машины не услышишь. Выстраивалась цепь: Апраксин выспрашивает Фердуеву о Пачкуне, так могли решить и так решили люди Филиппа. Случайное появление Фердуевой в кондитерской исключалось. Часом позже Филипп, вырванный из теплой постели по причине чэпэ местного значения, уладив неприятности, из-за которых тащить его от Речного вокзала иначе как грехом не назовешь, сообщил Дурасникову, что объект наглеет и затягивает петлю на дурасниковской глотке.

Мишка Шурф принял приглашение Пачкуна — прибыть в субботу в загородную баню с дамой. Шурф отзвонил Акулетте: барственно цедящая слова проститутка благосклонно внимала уговорам. В субботу, обычно, Акулетта парилась в олимпийском спорткомплексе, отдавая свое тело на растерзание массажистов и в ласково снующие руки педикюрш. Возможность подышать свободным воздухом, побегать по сосновому бору, напомнила Акулетте пору детства, дачу в Удельной — снимали родители, как раз для дитя — кусты ежевики близ забора, пиявок в реке Пехорке, пробирающихся туда из пиявочного питомника огороженного зеленым штакетником. Маленькая Акулетта, напуганная мамой, всегда боялась, что пиявка незаметно присосется и выпьет всю кровь до капельки; может тот стародавний испуг и выбелил Акулетту на всю жизнь бледностью потомственной аристократки.