Жунгли

Дом Четверяги стоял в центре города, за больницей. Спрятав велосипед в кустах сирени, Штоп пробрался во двор, за сараи, где стояла клетка с собакой. Из сараев, обступавших клетку кругом, пахло свиньями, лошадьми, керосином, из дощатой будки туалета – дерьмом и хлоркой, а от сложенных в штабель старых шпал – креозотом. Псом здесь не пахло совсем.

Штоп присел перед клеткой на корточки, потянул носом, но никакого запаха не уловил. Пес спал, и от него ничем не пахло, словно он смирился со смертью, отделился от жизни со всем ее запахами. Он, конечно же, учуял человека, но даже глаза не открыл, не шелохнулся. Лежал неподвижно, положив тяжелую морду на лапы.

- Ну, Леопольд, - пробормотал Штоп, извлекая из кармана складной нож, - давай-ка, брат, на хер постарайся мне тут… Чтоб, значит, вот…

Замок оказался хлипким и нехитрым – уже через минуту Штоп открыл клетку.

Пес не пошевелился.

- Ну, - сказал Штоп, - хватит мне тут царя играть.

Но пес по-прежнему лежал неподвижно.

- Если сдох, так и скажи, - прошипел Штоп. – А если живой, мотай отсюда на хер!

Собака подняла голову.

- Если хочешь, - сказал Штоп, - давай поменяемся: я в клетку, ты – сюда. – Он топнул ногой. – Ну же, зараза египетская, пшел вон на волю!

Пес наконец нехотя выбрался из клетки и сел рядом со Штопом.

- Не, - сказал Штоп, - надо уходить, а не сидеть здесь. Здесь тебе не Африка, брат, тут сидеть незачем.

Они вышли на площадь и остановились перед Трансформатором. Так в городе назвали памятник Пушкину, сделанный из памятника Сталину. Великий поэт стоял на высоком постаменте в бронзовых сталинских сапогах, простерев руку вдаль и держа на весу чугунный электрический фонарь, совершенно бесполезный, потому что висел он так высоко, что даже в хорошую погоду под ним нельзя было различить лицо встречного, однако никому и в голову не приходило избавиться от этого бессмысленного тусклого светильника. Трансформатором его называли вовсе не потому, что памятник Сталину в 1961 году трансформировали в памятник Пушкину, а потому, что Пушкин не знал слова «трансформатор», а Сталин знал. Считалось, что это и все, чем отличаются друг от друга эти властители душ, хотя директриса школы Цикута Львовна, стерва с тонкими красивыми ногами, и говорила, что отличий гораздо больше и самое важное заключалось в том, что Пушкин любил деньги, а Сталин – нет.

- Это тебе Пушкин, брат, - сказал Штоп, вытряхиваю сигарету из пачки, - а не какой-нибудь на хер пингвин. – Щелкнул зажигалкой, пыхнул дымом. – Ну пойдем, что ли, нечего нам тут больше делать, а до дом еще пердеть да пердеть. Тут, брат, недалеко но километров пять придется попердеть, как Пушкину.

На следующий день врач сказал Камелии, что она беременна – на седьмой или восьмой неделе. Крокодил Гена обрадовался и предложил отпраздновать вместе со Штопом. Но поскольку наступил вечер и надо было идти на пасхальную службу, праздновать решили после похода в церковь. Собравшиеся в храме люди шептались о том, что «собаки нынче не было»: ночью кто-то открыл клетку и выпустил жертвенного пса на волю.

После службы, нагрузившись шампанским, Крокодил Гена и Камелия отправились к Штопу.

Еще с улицы они услышали громкую музыку, которая неслась из Штопова дома. Лишившись левой руки, Штоп уже не мог управляться с басами на гармошке, поэтому он стер пыль с проигрывателя и с утра до вечера слушал пластинки. И сейчас из окна неслась песенка про черного кота, которая сопровождалась собачьим подвыванием, отчаянным звоном колокольчика и нечленораздельными воплями.

- Чего-то он празднует, - пробормотала Камелия. – Орет-то как…

- Может, жениться решил? – предположил Крокодил Гена.

Он толкнул дверь и остановился на пороге.

На столе посреди комнаты сидел черный пес, с заклеенным левым глазом, завернутый в махровую простыню, и выл. Перед ним стояла глубокая миска с остатками еды. Проигрыватель наяривал «Черного кота». Штоп – босиком, в одних кальсонах и с колокольчиком в руке – выплясывал вокруг стола, ухарски выкрикивая «эх-ах-ух-ох!» На полу в пенных лужах плавали клочья черной шерсти. Всюду валялись какие-то тряпки. Пахло самогоном, шампунем и ихтиоловой мазью.

- Папа… - пролепетала Камелия. – Я тут это… У меня семь недель…

- Папа-анапа! – весело заорал Штоп. – Ну что, карфагеняне, отпраздновали, а? Воскресли? Все воскресли? А мы вот тут воскресли! Воскресли мы на хер! Аминь на хер! Мы тут воскресли! Воскресли! – И вдруг, вскинув руки к потолку, закричал что было сил: - Мадагаскар, братцы, аллилуйя! Аллилуйя! Нету больше смерти! Нету! Мадагаска-а-ар!...

Крокодил Гена молчал. Он не мог отвести взгляда от кусочка красного гранита, лежавшего на подоконнике. Из камешка росли красота и лю-лю. Красота прижималась к стеклу, а лю-лю свешивалась с подоконника.

КЛИМС

Климс ударил вьетнамца ногой по ребрам, а когда тот упал, обрушил на него топор.

Женщина стояла рядом на коленях рядом со вторым вьетнамцем, положив руки на огромный живот, и раскачивалась из стороны в сторону. Этот второй вьетнамец лежал на боку и стонал.