Журавль в небе

Тамара выздоравливала не просто быстро, а прямо-таки стремительно, она вообще-то считала себя уже вполне здоровой, вот только бы еще потолстеть хоть чуточку… Врачи все порывались понаблюдать ее и поделать какие-то анализы, но она так яростно протестовала, что и они поверили: конечно, здорова, у больного человека сил не хватило бы, чтобы одному воевать с целым штатом поликлиники. В конце концов ее согласились оставить в покое, и разрешили выйти на работу, и даже перестали давать дурацкие советы насчет диеты. Диета! Да она с утра до вечера только и делала, что ела, ела, ела, отваливалась от стола, еле переводя дыхание, а через полчаса опять лезла в холодильник или в кастрюлю, хватала, что под руку подворачивалось, и опять ела… Однако «хоть чуточку потолстеть» у нее все равно не получалось. Конечно, она заметно поправилась, порозовела, очень окрепла, заблестела глазами, заиграла ямочками на все еще чуть впалых щеках… Но перед тем, как выйти на работу, ей пришлось сильно ушить всю одежку, в которой она собиралась на эту самую работу ходить, и это ее сильно огорчило. Ведь она решила поправиться — значит, скоро ушитые вещи будут ей малы. И что тогда с ними делать? Дочкам не отдашь, дочки уже давно переросли маму, а выбрасывать Тамара ничего не могла. Бабушка никогда ничего не выбрасывала, и ее к тому же приучила. Ладно еще, что лето, летние платьица все-таки не так жалко. Свой любимый зимний серый костюм Тамара перешивать не решилась бы. Ну, к зиме, может, еще и потолстеет…

Утром она надела ушитое платье, серовато-бежевое, неброское — она специально для первого после болезни появления на работе его выбрала, чтобы не очень бросаться в глаза, — такие же серовато-бежевые туфли на низком каблуке и в задумчивости уставилась в зеркало. Сделанная накануне стрижка ей нравилась — совсем короткая, точно такая, как до болезни. Накраситься, что ли? С одной стороны — надо бы, а то все-таки до сих пор вон какая бледная. С другой стороны — не хочется. Вот просто лень — и все. Как там говорила маленькая врачиха? Если не хочется — значит, не надо. Ну и не будем краситься. К тому же и времени уже нет, пора на работу.

Странное это было ощущение — идти на работу. Оказывается, она совсем отвыкла ходить на работу. Бежать, спешить, думать, с чего надо начать день, вспоминать, что было вчера, планировать, что будет завтра… Ожидать встреч, разговоров, вопросов, выяснений отношений, выговоров, похвал, ссор, примирений, вызова «на ковер», обеденного перерыва, сплетен, зависти, шепотка за спиной, просьб о помощи… Что там еще? А еще — сама работа, горы бумаг, миллионы звонков, отчеты, планерки, командировки… И люди, много людей вокруг, и всем чего-нибудь надо. Но ведь это ей всегда нравилось, разве не так?

Она медленно поднялась по трем ступеням, толкнула неожиданно тяжелую и неповоротливую стеклянную дверь, шагнула внутрь и замерла в нерешительности, удивившей ее саму. Ну что такое, в самом деле? Она провела в этом здании, считай, половину жизни, она с закрытыми глазами найдет здесь дорогу в любой кабинет, она помнит, как пахнет в каждом из этих кабинетов, и какие цветы там стоят на подоконниках, и какие календари лежат на столах, и какие картинки наклеены на боках мониторов, и какие прически у обитателей этих кабинетов… Здесь все свое, все сто лет знакомое, почти родное — чего ж она топчется на месте? Тамара шевельнулась, заметила краем глаза какое-то движение сбоку, оглянулась — из большого зеркала на стене на нее ожидающе уставилась какая-то смутно знакомая девушка, маленькая, тонкая, с коротко стриженной головой и круглыми темными глазами. Тамара минутку рассматривала свое отражение, стараясь к чему-нибудь придраться, но придраться было не к чему, оказывается, она неплохо выглядит, она просто замечательно выглядит! От этого у нее так улучшилось настроение, что даже осанка стала уверенней, даже щеки порозовели, даже глаза засияли, и легкая улыбка с оттенком торжества и снисходительности изменила рисунок ее губ.

— Молодец, — сказала Тамара и подмигнула своему отражению. — Так держать. Мы еще повоюем, да?

И легко побежала к себе — как раньше, не считая лестничных пролетов, не оглядываясь по сторонам, на бегу здороваясь с сослуживцами, как будто последний раз видела их только вчера. Она заметила — почти все останавливались, смотрели ей вслед, кое-кто окликал, пытался заговорить, но она отмахивалась на ходу, говорила: «Потом, потом» — и бежала дальше, улыбаясь легкой улыбкой. С оттенком торжества и снисходительности конечно же.

На последнем повороте к своему кабинету она почти налетела на кого-то — высокого, массивного, неторопливого. Притормозила, отступила на шаг, задрала голову и сказала:

— Доброе утро.

И улыбнулась легкой улыбкой, естественно, с оттенком торжества и снисходительности.

И узнала Евгения.

— Доброе утро, — растерянно произнес он. — Это… ты?

— Это я, — честно ответила Тамара. Она всегда честно отвечала на его вопросы. Подумала и, чтобы уж совсем быть честной, добавила: — В какой-то степени.