Журавленко и мы

Когда Журавленко пришёл в конструкторское бюро уже с правом на то, чтобы взяться за работу, Липялин распростёр руки и сказал:

— Наконец-то!

А чтобы не сесть в лужу, чтобы никто не вздумал обращаться к нему за разъяснением того, что он разъяснить не может, он громогласно объявил на всё бюро:

— Иван Григорьевич образованнейший и талантливейший человек. По всем вопросам разработки его машины можете обращаться непосредственно к нему.

Журавленко смотрел на Липялина и не мог понять, зачем ему понадобился этот поворот на сто восемьдесят градусов?

Потом он снял пальто, сел на приготовленное для него место рядом с придирчивыми, толковыми конструкторами и начал с ними разработку своей машины.

Глава тридцать девятая. Драгоценное время

Кончалась зима. Маринке и Лёве надоели длинные ночи и короткие дни с недолгим светом невидимого за облаками солнца. Надоело затемно вставать и затемно возвращаться из школы.

Ленинградцы, как всегда, не столько ждали весны воды — таяния снега (он и так тает по сто раз за зиму), как ждали весны света.

И вот свет начал отвоевывать у темноты минуту за минутой, потом час за часом. Ему были рады не только глаза, — каждая клеточка кожи.

С тех пор как Иван Григорьевич начал работать на заводе, Маринка и Лёва видели его очень редко. Да и Михаил Шевелёв с Сергеем Кудрявцевым видели его теперь куда реже.

Они надеялись, что Журавленко добьётся, чтобы их приняли на завод, что они будут знать машину до последнего винтика и смогут свободно ею управлять.

Но дело затягивалось. Их не принимали, хотя уже началось изготовление деталей машины.

И пока что Сергей Кудрявцев вручную клал кирпич на стройке, а Михаил Шевелёв вот-вот должен был закончить курсы крановщиков.

Сколько раз за это время возвращались Маринка и Лёва из школы, сколько раз проходили мимо окна Журавленко, — а за ним не видно было зелёного света лампы, за ним была темнота.

Маринка смотрела на тёмное окно и огорчалась:

— Вот… Самое интересное теперь у него где-то на заводе. Выходит, что после всего мы и ни при чём. Даже папа с дядей Серёжей ни при чём!

— Неправда! — говорил Лёва. — Всё равно Иван Григорьевич и мы…

Он почти никогда не договаривал, потому что не мог объяснить самого главного. И чем больше Лёва скучал без Журавленко, тем отрывистее и резче отвечал Маринке.

Как-то она сказала, прищурившись от подозрения:

— Думаешь, он столько времени всё на заводе и на заводе?

— А где же? — насторожился Лёва.

— Может быть, и вовсе даже не на заводе. Помнишь, Иван Григорьевич сам говорил, что у него есть знакомая. Сам говорил, что у неё телевизор смотрел… Ещё Обухова тогда пела, как девушка всё спрашивает: «Матушка, отчего?» Может быть, мы тут, а он — у своей знакомой.

— Нет! — крикнул Лёва ревнивым голосом.

И нечему тут удивляться. Каждый из вас, кто вот так, как Лёва с Маринкой привязывался к кому-нибудь из взрослых, — это поймёт. Ведь когда так тянешься к человеку, хочется, чтобы и он тянулся только к тебе, ну и, разве что, к твоим друзьям, а не к кому-то там, кого ты и не знаешь.

Но в те редкие часы, когда Маринка и Лёва бывали у Ивана Григорьевича, всё это переставало их беспокоить, словно улетучивалось.

В первую субботу апреля пришли к Журавленко они, их папы и маленький, очкастый Яков Ильич.

Журавленко сообщил, что есть, наконец-то, решение принять Шевелёва и Кудрявцева на завод, и начал советоваться с Яковом Ильичом о каких-то приборах.

Шевелёв прислушивался к их разговору, а Сергей Кудрявцев с Маринкой и Лёвой кричали «ура» и отплясывали от восторга какой-то дикий танец.

Потом Журавленко говорил о том, что эти прошедшие месяцы работы на заводе — драгоценное для него время, что там есть драгоценные люди. И видно было, что работает он с подъёмом и радостью.

— А как там живёт-поживает «драгоценный» Липялин? — с ехидцей спросил Яков Ильич.

Журавленко усмехнулся:

— Процветает! Хотя многие ему знают цену. Его не любят конструкторы. Но ему всё равно, любят его или не любят. Ему важно одно: чтобы комар носа не подточил. Он предупредил уже всех, даже за пределами завода: если машина получится неудачной, — он не виноват!

Журавленко не хотелось больше о нём рассказывать. Он уже понял, что Липялин, при всём внешнем лоске и умении говорить тоном профессора, по сути дела невежественный человек. Больше того, что людей знающих, глубоких, культурных — то есть по-настоящему интеллигентных — он ненавидел как личных своих врагов.

— Обидно получается, — сказал Журавленко, глядя на Лёву. — Люди тёмные, невежественные поневоле, не имевшие возможности учиться — тянутся к знанию, уважают знающего интеллигентного человека. А тот, кому даны были все возможности учиться и кто ими не пожелал воспользоваться, — тот и начинает знающих ненавидеть… А в общем, ну его! Не будем тратить на Липялина время. Ведь каждая минута может быть драгоценной. Тем более, что почти вся наша Общественная мастерская в сборе!

— Вот поставил бы опять модель — это да! — сказал Лёва. — А так — это уже не мастерская. Просто комната.

— Ничего подобного! Так лучше! — заявила Маринка.