Журавли покидают гнезда

«Здесь только и говорят о событиях в России. Нас они очень беспокоят. Не верю я в успех Великой империи в этой войне, как, впрочем, и в перемену твоей незавидной судьбы в России. В любом случае не жди от японцев щедрости. Не для того они воюют, чтобы кому-то дарить земли, а тем более — корейцам, чью страну они уже успели прибрать к рукам. Так что — думай, как тебе дальше быть. Можешь приехать к нам. Живем мы в пригороде Шанхая. Имеем небольшой надел земли, за которую отдали почти все сбережения. Но и на этом клочке земли мне трудно копаться — годы берут свое. Только теперь я осознал, как трудно жить без Родины. Очевидно, и ты это уже понял. А если нет, постарайся понять и уладить отношения с Синдо. Какая ни есть, она твоя родная сестра. А на чужбине это важно вдвойне. Будь разумен, мой сын. Прощай».

Свернув письмо, Синдо спрятала его в карман кожанки, облегченно вздохнув. Она боролась с русской контрой, она будет драться и с интервентами, чтобы в полной мере обрести право на Родину для себя и своих сыновей. Она любит Россию и будет верна ей всегда.

2

Сообщение о том, что дозорные видели разъезды белых и японцев, удвоило напряжение в отряде. Были срочно предприняты меры к встрече неприятеля. Лошади стояли в упряжках, телеги стянуты к баракам, куда перенесли раненых. Теперь бойцы лишь дремали поочередно, не снимая одежды, не выпуская оружия из рук.

А враг не шел. И хотя дороги оставались по-прежнему пустынными, леса тихими, тревога не покидала Синдо. Ир не возвращался. Она упорно ждала его. Мартынов настаивал на немедленном отходе.

Они шли рядом, медленно ступая по мягким опавшим листьям. Поднявшись на пригорок, остановились возле одинокой березы. Было безветренно и тихо. В звенящем воздухе, словно на восточной миниатюре, висело ярко-багровое солнце. Оно не излучало тепла, но Синдо было жарко, и она сняла кожанку и берет. И тогда Мартынов впервые заметил, что на ее уставшее лицо упала прядь седых волос. Еще недавно в ее раскосых глазах нет-нет да появлялась улыбка, и суровый комиссар мгновенно становилась существом нежным и милым.

— Тихо-то как, — прошептала Синдо, словно боялась нарушить тишину. — И птицы примолкли. Говорят — они что-то предчувствуют.

Петр улыбнулся: было странно от нее это слышать.

— Детишек наших определить бы надо, — сказал он. — Опасно им здесь оставаться.

— А где ты укроешь их? — вздохнула Синдо. — Негде.

При ярком солнце Петр увидел на открытом лбу и возле глаз ее свежие морщинки. Уголки тонких губ были опущены вниз, придавая лицу выражение усталости и тоски. И чем дольше он глядел на нее, тем сильнее им овладевало беспокойство, очень схожее с тем, какое он испытывал в последние дни жизни Марины. Это был страх — он боялся потерять близкого человека.

— Синдо, — сказал он резко и упрямо. — Я хочу, чтоб ты жила. Ты нужна детям, нужна отряду, ты нужна… — Он осекся, не смея сказать, что и ему будет невыносимо без нее. Он осмелился лишь взять ее руку. Ему всегда нравилось ее упрямство, воля, но теперь Мартынову казалось, что руководит ею ненависть к врагам, а не здравый смысл. — Пойми, Синдо, — продолжал Мартынов со страстью, — помирать нужно с пользой. Так, как собираемся мы, это нелепо.

Грустная улыбка тронула ее губы.

— Я иногда спрашиваю себя: вот ты, Синдо, уже прожила немало. Можно признаться, безрадостно. Была любовь, и ее ты не сохранила. Чего же ты добиваешься? Новой жизни? В ней будет хорошо другим. А тебе? Ведь молодость твоя пройдет вместе с войной. А если и того хуже — убьют тебя вот тут, в глуши?

— И как же ты себе ответила? — спросил Мартынов. Этот вопрос волновал его давно.

Она долго молчала, наконец обратилась к нему:

— Петр, зачем ты нынче полы скоблил, коль уходить решил?

— Ну… порядок всегда нужен, — сказал Мартынов. — Да и вражина чтоб, зайдя в хату, увидел, что мы и в трудную годину в чистоте жили.

— И я этого хочу, — ответила Синдо. — Страшна не физическая, а нравственная смерть. Вот я и дерусь со своей совестью…