Журавлиное небо

Ему захотелось попить, он встал и напился, не разыскивая стакана, просто из-под крана, и подумал, что опять бы пожурила жена, если бы увидела. Она пыталась отучить от этой неблагородной, как она говорила, привычки, такой же неблагородной, как и та, когда он после чая пил сырую воду. Что ж, плохих привычек у него было много, и жена настойчиво и не без успеха искореняла их.

Он закрутил кран и поморщился: вода была тепловатой, — надо было спустить ее и дождаться холодной, но он боялся наделать шуму и, подумав об этом опасении своем, разозлился на себя, на то, что, направляясь сюда, на кухню, зацепил ногой тумбочку. А все из-за жены, потому что навезла в квартиру разных подставок, тумбочек, сервантов и подсервантников, вазочек, розеток и кувшинов — негде повернуться, не то что ступить. Он вспомнил, как собирал деньги на мотоцикл, как договаривались с женой, что на мотоцикле, если купят его, отвезут дочь летом в деревню к его родным, а сами поедут назад каким-нибудь интересным маршрутом, и чтобы ехать не более пятидесяти километров в день, чтобы ночевать в деревеньках и в тихих районных гостиницах, в стогу сена и в палатке на берегу какой-нибудь безымянной речки. Так заманчиво думалось тогда, а потом жена присмотрела где-то «абсолютно современную» мебель, стала уговаривать купить, потому что, если упустить такой случай, будешь после кусать себе локти, и он согласился наконец, — и вот пропади она пропадом теперь, эта великолепная мебель, — плакали его денежки, а вместе с ними и тихие районные гостиницы, и ночлеги в стогу сена, в палатке…

«Десять лет, — думал он, — в большой и маленький срок».

Десять лет назад, впервые покинув деревню, он увидел ее. Как он понимал теперь, ничего особенного в ней не было: обыкновенная зеленая девчушка с наивно торчащим тонким носиком, с такими же наивными припухшими губами. Правда, была удивительная мягкость во взгляде молодых открытых очей. Но как же он стеснялся ее, каким неуклюжим, грубым чувствовал себя рядом с ней! Наверное, была она городская, умела себя держать: и разговаривала, и расхаживала, и смеялась уверенно, легко, словно на всем свете была лишь она одна и никто во всем свете не мог ее упрекнуть в чем-то.

Ехали они в одном купе; он занял верхнюю полку, забросив туда свой чемодан, она же была на нижней, и когда настало время укладываться спать, он стеснялся при ней лезть на свою высокую лежанку. Еще он размышлял, что надо бы снять с полки, поставить куда-нибудь чемодан, чтоб не мешал спать, но был не в силах сделать этого, пока она сама не заставила его достать чемодан и поставить рядом со своим в удобный отсек. «Нижнюю полку, — сказала она, — можно поднять, вот так, смотрите, все делается просто».

Он боялся заговорить с нею первый, и его сердило, что те, кто ехал с ними, не замечали и не понимали, что она была она, — смело вступали с нею в разговор, шутили, а она (тоже нашла кому!) охотно отзывалась — то всерьез, то в шутку. Наутро, когда остановился поезд, они бегали перекусить в станционный буфет, и он снова стеснялся ее, стеснялся есть при ней, — и так уже было все время, пока ехали в большой северный город. В том городе их посадили на теплоходик и повезли по реке, и он почти всю ночь не спал, думал, как бы поскорей заработать большие деньги, купить себе костюм, вставить золотой зуб, такой, как у Тимошихиного Леньки, и, может быть, жениться на ней. А утром, когда их высаживали на берег, он искал ее в толпе, но все напрасно: она со своей группой, наверное, сошла на берег раньше…

За окном была все та же мутноватая зимняя ночь, а он сидел впотьмах, курил, думал о том, что бы такое ответил он, если бы вдруг на кухню пришла жена и спросила, чего ради сидит он здесь полуночником?..

СВЕТ ИВАНОВИЧ, БЫВШИЙ ДОНЖУАН (Перевод Эд. Корпачева)

В телефонной будке их было двое, и я ненавидел обоих. Я стоял и ждал. Они не обращали на меня ровно никакого внимания. В этот вечер я ненавидел всех, кому было семнадцать — двадцать лет, не больше. Должно быть, это была все-таки пустая затея — звонить. И то, что я стоял возле будки, за дверью которой орали в трубку какие-то желторотые сопляки в неестественно белых сорочках с расстегнутым воротом, в наутюженных узких брюках, с аккуратно подстриженными, такими самоуверенными затылками, — еще больше бесило меня.

— Эй вы, — сказал наконец я, грохнув в стекло будки кулаком, — давай закругляться! Дошло?

Ноль внимания. Чернявому, щуплому, с таким завидным рубильником, что хоть одолжи, вообще не было до меня дела. Второй — белобрысый, длинный, что стоял ближе ко мне, прислонившись плечом к стеклу будки, — лишь неохотно повел взглядом, вынул изо рта сигарету и, цыркнув слюной себе под ноги, напустил на лицо притворно-внимательное, дурашливое выражение. Белобрысый удивлялся и недоумевал. До него явно не доходило. Он даже не поглядел на меня. Очень хотелось заехать ему по юной морде, но я решил стерпеть. Зачем ты злоупотребляешь терпением моим, о Катилина?