Журавлиное небо

Она все еще не отвечала Вячеславу Петровичу.

«Надо идти домой, — беспокоилась Ольга. — Спросила о Зиночке — и хорошо. А то еще подумает бог знает что».

Но, кажется, и Вячеслав Петрович то ли обеспокоился, то ли рассердился.

— Если бы я был вашим мужем, — обратился он, — я заставил бы вас носить перстенек… на правой руке. Почему вы не носите? — Он торопливо схватил Ольгу за руку, успокоился немного, когда увидел, что она не отнимает свою руку. — Чтобы все видели, что вы замужем, и чтоб никаких… Я ревновал бы!.. Ваш муж не ревнует?

— Да зачем ему ревновать, Вячеслав Петрович! К кому?

— Ну, хотя бы ко мне, Ольга Романовна, а? — Вячеслав Петрович на всякий случай засмеялся. — Знает же он, что вы ходите к нам?

— Это не то, Вячеслав Петрович, не говорите… Мне просто хорошо у вас, может, даже лучше, чем дома…

— Вижу, что вам хорошо, — получше, чем мне…

— Чем вам? Что вы, Вячеслав Петрович!

— Знаете, Ольга Романовна… — некоторое время он раздумывал: говорить или нет, — вас хоть муж не пилит, а мне от Зиночки столько перепадает… и все из-за вас. Скоро, наверное, и царапаться полезет…

— Как это? За что?

— Ну, как сказать вам, Ольга Романовна? Могла ведь она подумать, если вы так часто заглядываете к нам?..

Он совсем осмелел уже, и рука его, привычно побегав по Ольгиной спине, замерла на ней.

Вот как все получается. И, значит, иначе все было, совсем иначе. И, значит, никогда не было тихих застолий здесь, в этой квартире, ни сердечного сочувствия, ни дружбы. Все она сама придумала, Ольга, — и все обман. Так хорошо, легко чувствовала она себя еще недавно с Вячеславом Петровичем, с Зиночкой и — надо же! — не замечала ничего, и как жаль теперь и того спокойствия в сердце и задушевности, с которыми шла всегда к соседям… Как они повернули все, как они могли подумать!..

И тогда Ольга заговорила со сдерживаемой злостью, колко:

— Так вы, может быть, меня ждали, Вячеслав Петрович? А Зиночка об этом знает? Как же ей будет там?

Возможно, теперь уже и он догадался, что определенно ошибся в Ольге. Ольга заговорила о Зиночке — значит, она знала, как его уколоть больнее…

Он не сидел уже на кушетке, а, нахмурясь, ходил по комнате.

— Зиночка, между прочим, — мягко начал он, — здоровая, да я за нее и не опасаюсь: она в надежных руках. Это даже хорошо, что ее теперь здесь нет. Мы можем поговорить с вами… Я правильно сказал, Ольга Романовна, — ну, о том, что вы так часто заглядываете к нам. Жене это неприятно… Словом, я прошу вас…

«Так вот ты какой, — дошло наконец до Ольги, — ты еще виноватой хочешь сделать, ты мстишь мне»…

Она вскочила с кушетки.

— Я… я не знала, что вы такой… Как вам не стыдно!

Она боялась, что не выдержит, разревется, потому что очень больно и обидно было ей.

Но все же дома, где никто не мог ни слышать, ни видеть, она расплакалась. Слезы принесли какое-то облегчение, и она успокоилась: сидела в своем доме, снова да снова думая о соседях, и странным казалось вот что: то, что было прежде, что утешало ее и даже восхищало, совсем, оказывается, не сохранилось в памяти; теперь, наоборот, в памяти так ясно проступало иное. Ну, хотя бы то, как готовились отмечать день рождения Вячеслава Петровича, а Ольга узнала об этом поздно и случайно: была у соседей, а Зиночка как раз заговорила о гостях: «Арнольд Филиппович сухое вино любит, так ты не забудь, Славик, обязательно купи». Ольга забеспокоилась: ведь надо от себя что-то преподнести Вячеславу Петровичу, а так поздно, так поздно узнала она об этом… Но Зиночка возразила: «Преподнести Славику? Зачем? Как-нибудь в другой раз, а то завтра, знаете, будет не совсем семейный праздник, соберутся сотрудники Вячеслава Петровича… Может быть, потом созовем гостей, и тогда»… Ольгу не пригласили.

Она не помнила теперь, обиделась на соседей тогда или нет. А может, поверила? Какая же глупая была, даже вспоминать стыдно.

А они… Этого Арнольда Филипповича на руках готовы носить, и наверняка так не поступали бы, если бы от него не имели выгоды. Вот какие соседи! Нет, она, Ольга, жалеть не будет, что рассорилась с ними!..