Журавлиные клики

Нет, это была не квартира, это были апартаменты! Тесть, схватив клюку и авоську, побежал за вином, теща приготовила праздничный ужин. Событие было слишком огромно, чтобы размениваться на возгласы, вздохи и ахи. Молча, чинно, торжественно чокнулись, выпили, закусили. Поднявшись из-за стола, пожали друг другу руки. И лишь позже, уединившись с Леной в капитанской комнате, Сергей Иванович бросился в кресло и, откидывая с потного лба волосы, радостно, громко засмеялся: «Наконец-то! Завтра же к матери! Вот уж обрадуется!» — «Тебе надо что-нибудь сообщить ей?» — с настороженной сдержанностью спросила Лена. «Что?» — не сразу понял он и вдруг внутренне похолодел, прочтя в лице Лены, увы, уже знакомую ему, не сулившую ничего доброго отчужденность. «Послушай, — сказала она, поднимая подол платья и отлепляя капроновые чулки от розовой кожи красивых длинных ног. — Давай обсудим все это серьезно, без эмоций. Не думай, что три комнаты — это много. Спальня нам нужна? Конечно. А гостиная? Разумеется. Ну, а в третьей комнате мы устроим кабинет, о котором ты так страстно мечтал». — «К черту кабинет! — закричал он. — Я хочу наконец успокоить старость моей родной матери, несчастной больной женщины. Ты можешь понять это?» — «Успокоить старость, — передразнила она его. — И когда ты избавишься от этих смешных сентиментальностей… Хорошо, в таком случае я тоже хочу успокоить старость своих родителей. Они тоже будут жить с нами». — «Но они ведь не нуждаются в этом так, как нуждается моя мать. Они не одиноки, живут вдвоем. Потом, у них есть своя отличная квартира». — «Твоя мать тоже не без крыши над головой. Отдельная комната окном на юг, теплая, сухая. Что ей еще надо?» — «Ласки еще ей надо! — снова крикнул он. — Человеческого участия! Ты знаешь, как жила моя мать, как маялась, какие муки перенесла? Как получила похоронку на отца, когда мне не было и четырех лет? Как растила меня, отдавая мне буквально всю кровь свою?..» — «Знаю, знаю, слышала, — замахала она руками, брезгливо кривя губы, будто он открывал ей какие-то постыдные свои тайны. — Нельзя ли, дружок, без патетики? Думаешь, моим родителям было в войну легче? Или они меньше любили меня, меньше для меня сделали?» — «Лена, — сказал он, страдая, — ведь ты раньше не возражала. И ты не была такой бессердечной…» — «Я и теперь желаю лишь одного — сделать так, чтобы было хорошо всем: и нам с тобой, и твоей матери. Разве была я когда-нибудь не права? Почему ты теперь не хочешь положиться на мое мнение, на мой здравый смысл? — Она подошла к нему, шурша кружевами ночной рубашки, обняла голой рукой за шею. — А ты думал, глупенький, что у нас еще могут быть дети? Ты что, хочешь оставить собственного ребенка без детской?..» — «Ну хватит! — он оттолкнул ее. — В конце концов, мать записана в ордере, нас просто заставят взять ее к себе». — «Не заставят. И никто не посмеет выселить ее. Старая женщина, на заслуженном отдыхе. Наше государство гуманное, закона такого нет — выселить…» — «Мать будет жить со мной! — сказал он, стараясь придать голосу твердость. «Хорошо, милый. Но в таком разе ты будешь жить только с матерью, без меня…»

И она, щелкнув выключателем, потушила свет, давая знать, что разговор окончен.

На следующий день он отправился к матери. Она выслушала его, понурившись, с покорностью очень усталого человека, приняв без удивления, как должное, поведение Лены и не осудив ее. В бессильном отчаянии он заплакал. Она тоже заплакала от жалости к нему. Потом насухо вытерла слезы: «Я знаю, что ты любишь меня. А все остальное не важно. Иди мирись с Леной, сынок…»

С тех пор он стал еще реже бывать у матери. Если он был нужен ей — по делу или просто так, посидеть вместе, поговорить, — она посылала ему письмо, приглашая к себе.

Как ни напрягал зрение Сергей Иванович, голубка уже не было видно. Над святой Софией, над детинцем, над Волховом густели синие сумерки. Ему давно надо было поесть, гудели от усталости ноги, но идти в гостиницу не хотелось. Тем более он как-то забыл о непрочитанном письме, вернее, усилием воли отодвинул беспокоившую мысль о нем в самый укромный, самый дальний уголок сознания.

— Были в краеведческом музее? — по-приятельски фамильярно спросил у него какой-то плюгавенький старичок, прогуливавший вокруг памятника «Тысячелетию России» маленькую черную собачонку. И, услышав ответ, укоризненно покачал головой. — Что же вы так, любезнейший?.. Надо побывать, надо…

Сергей Иванович, следуя указующему персту старичка, поднялся на невысокое крыльцо с двумя каменными львами по бокам, купил билет и пустился в скучноватое путешествие по бесконечной анфиладе комнат, где глянцевито поблескивали крашеные полы, тихонько поскрипывавшие под ногами малочисленных посетителей, не ярко горели спрятанные под потолками лампы и пахло по-особому, стариной — лежалой бумагой, пылью, тронутой тлением древесиной.