Журавлиные клики

— Да ладно, ладно, мать, — прервал ее Валентин, смягчая свои слова добрым светом грустноватых, как бы исплаканных до самого донца глаз. Он сидел напротив меня и ел пшенную кашу. — Может, товарищу и неинтересно все это…

— А ты не перебивай, — одернула его Анюта и лениво усмехнулась. До сих пор она будто отсутствовала, рассеянно постукивая ложкой по тарелке и думая о чем-то своем. — Мама правду говорит. Надоел ты всем с этой песней.

Я видел, как тревожно вскинулась Азаровна. У Валентина нервно дернулись губы, но он тут же справился с собой и рассмеялся с деланной беспечностью:

— А чем плоха песня?

— Я не говорю, что плохая. — Анюта с сердитым вызовом взглянула на меня, словно зная, что я приму сторону Валентина и заранее осуждая меня за это, — Только у каждого времени свои песни. Сейчас молодежь лирические любит.

— А это что, не лирическая?

— Да разве тебя переспоришь, — слабо махнула рукой Анюта и встала из-за стола. — Ну, я пойду.

— Сегодня опять на сено? — бросил Валентин ей вдогонку.

— А то куда же? — И с силой хлопнула дверью.

— Ох, грехи наши тяжкие! — вздохнула Азаровна. — И то ей не так, и это.

Я тоже стал собираться: надел брезентовую куртку, в которой обычно рыбалил, натянул на самые брови шапочку с пластмассовым козырьком. Надо было идти к Солнышку — получить наряд на работу.

По пути в контору меня догнал Валентин, пристроился сбоку и, смущенно покашливая, сказал:

— Вы уж извините за Анюту. Сердитая она — на сено ходить не хочет.

— Чего уж там, бывает, — промямлил я, не зная, что ответить ему.

— Вы только не подумайте, что она лентяйка. Просто к физическому труду еще не привычная. — Его сухие, в мелких трещинках губы тронула застенчивая улыбка. — Образованная она у меня, культурно-просветительное училище кончила, клубом у нас заведует… И поет знаете как?.. Под гитару… Конечно, я перед ней как воробей перед соловушкой…

Вскинув голову, он вдруг посмотрел мне прямо в глаза — зорко, пытливо, с немым вопросом.

Чего он от меня ждал? Безмолвного сочувствия? Участливых слов понимания? Я снова пробормотал что-то невнятное. Уж и не помню, что именно. И он, отстраняясь от меня, уходя в свои думы, бросил коротко:

— А впрочем, ни к чему все это, поживете — сами увидите.

И грустно мне стало. И пожалел я его смутной жалостью, которая была, как я теперь понял, предчувствием надвигавшейся на него беды.

Солнышко я отыскал в «кабинете» — грязной комнатушке с обшарпанными стенами и колченогим столом посредине. Он сидел не за столом, а в углу на кипе старых газет и читал растрепанную книжку.

— Входи, друг! — радостно приветствовал он меня. — Объясни-ка мне одно словцо. «Абориген». Что это такое?

Я объяснил.

— Правильно, — хитро засмеялся он. — Вижу, что силен в грамотенке… Я тут на досуге свой кругозор расширяю… До чего занятно повествует товарищ автор… — Он постучал пальцем по обложке. — Представьте, обитают эти самые аборигены в лесу, одежды не носят, никаких трат: захочется есть — плоды с деревьев срывают, захочется культурно отдохнуть — бубен в руки и пляшут под пальмами… Что же это получается — жизнь в раю?

— По делу к тебе, Николай Ефимович, — сказал я. — Куда идти и что делать — косить, стоговать?

— Да ты, никак, на сено прицелился?

— На сено. Затем и прислали.

Солнышко, напустив строгость на багровое, жаром пышущее лицо, оглядел меня с ног до головы и непреклонно изрек:

— Не пойдеть!

Сказал по-деревенски, упирая на мягкий звук в конце слова.

— Что не пойдет? — не понял я.

— С сеном, друг, у тебя ничего не выйдет. Мужик ты крепкий, кровь с молоком, а туда же, на бабскую работу норовишь, с грабельками на луг.

— Куда же мне?

— На стройку, само собой. Мы сейчас зерносклад возводим. На тыщу тонн. Смекаешь? Вот туда и шагай. Спросишь прораба Бородулина. Ему подсобники, — Солнышко резанул ладонью под щетинистым подбородком, — во как нужны!

Так рухнули мои мечты помахать косой, подышать сладостью цветов и трав, потешить душу луговой волей.

Не требуя дальнейших объяснений, я шагнул к двери, но он окликнул меня:

— Постой-ка!

— Что еще? — нелюбезно спросил я.

— Как устроился у Барченковых?

— Нормально устроился.

— Еще бы! — подмигнул Солнышко. — Хороша, а?

— Кто?

— Не Азарьевна, само собой.

Я вышел. Настроение было испорчено. Все складывалось не так, как бы мне хотелось, в это первое мое утро в деревне.

На стройке, куда я попал, расспросив дорогу у мальчишек, никого не оказалось. А уже шел девятый час. Я присел на ошкуренное бревно и принялся ждать. Первым появился мужчина примерно моих лет, интеллигентного вида, в очках. Представился — бухгалтер из областного управления торговли, тоже прислан на сеноуборку — и сел рядом. Потом показались на проселке четверо парней в ковбойках, с ведрами и мастерками в руках. Последним пожаловал на свое рабочее место прораб — в телогрейке, несмотря на жару, в резиновых сапогах с кокетливо отогнутой поверху малиновой подкладкой.

— Новенький? — Он даже не счел нужным поздороваться со мной. — Будешь вот с этим, — указующий жест в сторону бухгалтера. — Раствор ребятам. На носилках. Ясно?