Журавлиные клики

Одолев крутизну, Юрка останавливается на кромке обрыва, прощально машет рукой.

— Не скажу, старая! — кричит он. — Только когда я к тебе шел, меня Маланья видела. И дед Микола. А тетка Юля спрашивает: «Ты куда с узелком обратно?» А я ей…

— Иди уж, иди! — сердится бабка и, чувствуя подступившую сонливость, снова ковыляет к лозовому кусту. В голове ее начинает тихонько позванивать, будто где-то точат косы, слипаются глаза — она засыпает…

В снах ходила она далеко вспять по времени, видела себя всегда молодой, сильной, проворной. Вот она в белом платочке ворошит сено. Над лугом висит-мерцает жаркое марево. От скошенных трав, от срезанных косами и засохших на солнце цветов духмяно, как в пчелином улье, — аж голова кружится. Но сладко кружится. Горячо бежит кровь по горячему под платьем телу. Грабли будто и не весят вовсе, будто былинка в руках. И кажется, шел бы вот так перед валком травы и день, и два, всю жизнь… На бескрайнем заливном лугу уводили те валки, как тропы, вдаль, в неизведанное, в судьбу твою…

Порой снилась Дормедонте Москва белокаменная, праздничные толпы у фонтанов Сельхозвыставки, куда ее, лучшую колхозницу, возили незадолго до войны на экскурсию.

Снился бабке песчаный бугорок, который она никогда не видела, но с ясностью представляла себе. Насыпали его в далеком чужом государстве, и лежал под тем бугорком храбрый русский солдат, ее муж, Сидоркин Павел… В мужнин роток песок набился. А как любил он Дормедонту, даром, что костлявая и хромая, как белозубо смеялся, какие песни ей пел!..

Дормедонта просыпается и снова засыпает. Перед заходом солнца становится над удочками, следит за поплавками, выдергивает из воды окуней и плотиц — делает нудное, надоевшее. В сумерках собирает снасти и идет восвояси. Бредет к деревне не по большой дороге, а кружной тропою, бредет под молодым месяцем, серебряной лодкой ныряющим в облачках-волнах, посматривает вперед — не идет ли кто навстречу.

Неловко, согнувшись, она перешагивает порог избы, и Федор кричит от стола по-привычному:

— А вот и добытчица наша, Дормедонта Ивановна… Доставай, жена, сковородку!

Зимние грозы

Почти весь день ни поклевки, а тут на тебе, будто прорвало — успевай подсекать да вытаскивать. И рыба шла любо глянуть — красивая мерная плотва.

— Вот так пушкин-батюшкин! — возбужденно крутил головой и сдавленно посмеивался Володя, юный студент филфака. — Принесу в институт, не поверят ребята, скажут, в магазине словил, на крючок серебряный… Первый раз в жизни такое!

— Бывало и не такое, — с превосходством старшего возражал ему моложавый и розовощекий, в щегольской пыжиковой шапке и оленьих унтах доцент Игорь Павлович. Он тоже торопился, вываживая на лед рыбу. Жадничал немножко, но старался не терять солидности.

И лишь третий — в белом полушубке, туго перепоясанный широким ремнем, молчаливый, с грубоватым лицом — будто и не радовался удаче, прятал в рюкзак плотву и все посматривал на небо, поднимая над воротником полушубка крепкий раздвоенный подбородок. Звали его Иваном Ивановичем. Володя был его сын, а доцент Игорь Павлович доводился зятем.

Как-то вдруг, внезапно на реке потемнело.

— Неужто вечер уже? — удивился Володя.

Но то был не вечер. С крутого берега с въедливой неторопливостью сваливалась на реку туча. Странная какая-то туча, причудливая, мрачного обличья. Словно спускался на них с неба высоченный старинный замок, двигая перед собой крепостную стену с зубчатыми пряслами и полукруглыми сторожевыми башнями. Громада замка была угольно-черная, а стены казались подернутыми пеплом. На их глазах пепел из серого стал белым, и туча-замок сыпанула в людей снежными стрелами. Пал на реку и помчался, дико взвыв в берегах, снежный вихрь, такой сильный, что они, сидевшие над лунками, вместе со своими раскладными стульчиками сдвинулись и шибко покатились по льду.

Снег разом залепил лица. Не видя друг друга, тревожно перекликаясь, падая и поднимаясь, они заспешили укрыться под берегом. Сбились в тесную кучку.

— Ну и завару… — сказал было Володя и не договорил. В широко раскрытых глазах его мелькнул по-детски отчаянный испуг — толстая, извивающаяся, многоглавая, как Змей Горыныч, молния соскользнула со стены замка и у подножия зубчатых прясел распалась на мелко-огнистые жала. Свет был мгновенен и невыносим. Рыбаки зажмурились и уже вслепую услышали страшный и краткий взрык грома — будто за зубцами крепостной стены в вознесенном в поднебесье граде разом взорвались все пороховые склады.

— …Три, четыре, пять, — помертвевшими губами считал Володя удары грома. И, не дождавшись шестого, приоткрыл глаза. Туча быстро уходила к дальнему лесу. Замок, разрушенный, видно, первым уже, самым яростным взрывом, оседал, дымно клубясь, разваливался, теряя четкие очертания. Снег еще валил густо, но ветер стихал, и уже можно было без риска быть сбитым с ног выйти из укрытия.

— Первый раз в жизни такое, пушкин-батюшкин, — дрожащим голосом, счастливо улыбаясь, сказал Володя. — Гроза в феврале. Да какая! С громом и молнией. Расскажу в институте, не поверят ребята.