Журавлиный крик

Глечику он не хотел говорить, что с пулеметом гораздо опаснее в бою, чем с винтовкой, что раньше всех погибают пулеметчики, что теперь ему уже не спрятаться в траншее, потому что Карпенко потребует огня, и снова Овсееву придется рисковать головой. Сразу зловеще омрачилось его прояснившееся было лицо, снова в его быстрых светлых глазах забегали злобные огоньки сожаления: как это он, поддавшись нерешительности и усталости, не воспользовался такой подходящей для спасения ночью. Тоскливое чувство отрешенности все больше охватывало его. Морща грязный, мокрый лоб, он продолжал думать о том, как найти выход из создавшегося положения. Прикинул: если отдать пулемет Глечику, можно, прикрываясь от старшины углом сторожки, по траншее и канаве как-нибудь пробраться к лесу. Думалось, напуганный первой стычкой, Глечик согласится на это, а он пообещает затем помочь удрать и ему. Вот почему, вдруг круто изменив свое отношение к молодому бойцу, Овсеев по-дружески хлопнул его по плечу:

– Слушай, бери пулемет! Стрелять я тебя научу.

– Давай! – обрадовался Глечик и подошел ближе.

Овсеев уже воспрянул духом и начал было объяснять принцип действия пулемета, когда вдруг от сторожки послышался строгий голос Карпенко:

– Кончай хитрить! Не на базаре! Стрелять тебе приказано, ты и выполняй.

Сузив на ветру глаза, Овсеев с ненавистью посмотрел на старшину и прикусил губу.

– Собака, – чуть слышно процедил он сквозь зубы. – Фельдфебель. Черта ты тут до вечера продержишься. Перебьют всех, как мышей.

Глечик тревожно глянул на него, помолчал, оценивая смысл сказанного, и не поверил:

– Неужто перебьют? Это с двумя-то пулеметами да пэтээром?

– Пулеметами! – передразнил Овсеев. – Что ты смыслишь в войне? Неуч зеленый…

Глечик в растерянности потирал рукавом вороненую сталь пулемета. Твердая уверенность Овсеева в том, что всех перебьют, в конце концов встревожила и его. Но парню не хотелось верить в это, настолько он уже свыкся с мыслью об удаче.

– Пшеничный вот смылся, – мрачно сообщил Овсеев. – И правильно сделал.

– Как смылся? – простодушно удивился Глечик, подняв на Овсеева большие чистые глаза.

– А вот так. Махнул в тыл и теперь, может, где-нибудь в обозе портянки сушит.

Глечик уныло потупился, нахмурил белесые брови, стараясь осознать смысл таинственного исчезновения Пшеничного. Как можно было бросить товарищей, взвод, удрать в тыл? Этого Глечик, сколько ни старался, понять не мог.

Пока Глечик мучительно раздумывал, Овсеев медленно отошел в траншею и исподлобья внимательно наблюдал за ним. Первый вариант его плана провалился в самом начале, и теперь Овсеев с присущими ему хитростью и изворотливостью думал, что предпринять еще. Сговариваться с Глечиком, видимо, не имело смысла: парень он недалекий и теперь слегка обстрелялся, осмелел и бежать, вероятно, не согласится. Не решаясь окончательно раскрыть ему свое намерение, Овсеев прикидывал и так и эдак, пока громкий голос Карпенко снова не встревожил весь переезд:

– К бою!

Невольно подчиняясь команде, Овсеев схватился за пулемет, испуганно бросился на свое место Глечик, а старшина властно и сурово командовал:

– Свист, на прицел – танки! Овсеев – по пехоте. Глечик – гранаты к бою! Замри! Огонь по команде!

И опять над переездом нависла смертельная опасность. Вдали по хорошо просматриваемой дороге на выезде из деревни, крыши которой чуть виднелись из-за пригорка, показались немцы. Видимо, это была большая колонна, она двигалась медленно с несколькими танками во главе.

Над серым осенним полем, над перекрестком дорог и далеким лесом, за которым ждало этих людей спасение, грустной усмешкой блеснуло низкое уже солнце. Только на одно мгновение его лучи скользнули по сырой глине траншеи, серой седине стерни, пламенем коснулись пожухлой листвы берез. И эта спокойная солнечная ласка острой тоской тронула людские сердца. Глечик направил вдаль винтовку, осторожно загнал в ствол патрон и прижал к плечу выщербленный деревянный приклад. Боец слегка побледнел, зябко вздрагивал и, стараясь унять тревожную нервную дрожь, плотнее припал к земле. Карпенко оставался внешне спокойным. Только морщины на его лбу, казалось, стали более глубокими, чем прежде. Овсеев сморщился, как от зубной боли, и одичавшим взглядом шарил вокруг, ища, видно, спасения. В этом мучительном напряжении вдруг необычно и дерзко прозвучала любимая поговорка Свиста:

– Эх, ярина зеленая, выше головы, огольцы! Пока суд да дело, слушай побасенку.

Глечику за углом сторожки не виден был этот чудаковатый человек, но он услышал его и удивился. Удивленно шевельнул бровями затаенно-озабоченный командир, нервозно повернулся к соседу Овсеев, а Свист, прижав к боку обшитый кирзой приклад своего пэтээра и следя за противником, говорил: