Журба<br />(Повесть о хорошем человеке)

«Господин хороший» в форме инженера путей сообщения демонстративно отвернулся, а «вьюнош», он же Иван Журба, выбрался из толпы и отправился в магазин Пьянкова, где ждал его учитель Серов. Оба были командированы дирекцией семинарии во Владивосток для покупки учебников и наглядных пособий. Ваня злился на себя, что не смог доказать инженеру свою правоту, хотя, если говорить честно, он мало что знал о предмете спора, просто ему нравилось название появившихся к тому времени отрядов революционно настроенных людей: гвардия. Да еще и красная! А не нравилось ему присутствие иностранных войск на его родине. Не только не нравилось, оно его оскорбляло. Ка зна що! Только попробовали наладить новую жизнь, как тут эти понаехали! Чего они хотят? Вернуть нас к старым порядкам или под шумок прибрать к рукам Приморье? В любом случае, господа хорошие, у вас ничего не выйдет! Если начнут боевые действия, тогда он, как Петя Ростов, пойдет воевать! Может, прав Степка Сологуб и учебу надо на время оставить?

Июль месяц в народе зовут грозником. В июле спассчане — и крестьяне, и горожане — на сенокосе, трудятся на своих буренок. Время от времени то один косарь, то другой, распрямляя натруженную спину, обтирает и отбивает свою литовку, а потом обязательно глядит из-под ладони в небо: не надвигаются ли, не дай Бог, грозовые облака, долго ли продержится ведро? Небушко-то чистое, пронзительно-синее, но вдалеке слышится глухое ворчание грома. Только не гром это — орудийная канонада!

Бело-интервентская масса, словно опара, переполнив Владивосток, выползла из него и потекла по Приморью, накрывая города и села. 3-го июля была взята станция Надеждинская, 8-го пал Никольск-Уссурийский. Фронт приближался к Спасску. Воистину июль восемнадцатого года в Приморье стал грозовым.

Возвращаясь с сенокоса, Иван заметил на Николаевской улице белеющие на заборах и столбах бумажки. Подошел к одной из них, схватил глазами текст. Уже от первых слов — «Именем революции!» — он почувствовал радостно-испуганный озноб, возбуждение, какое, наверное, испытывает строевой конь, услышав сигнал горниста. Это был призыв ко всем гражданам Дальнего Востока, способным носить оружие, записываться в Красную гвардию — Родина в опасности!

Дед Сергей и бабка Евдоха не садились вечерять: ждали внука. Когда он вошел в хату и поздоровался, они с удивлением отметили, что Иван не выглядит усталым, а глаза его подозрительно блестят. Старики переглянулись, подумав об одном и том же: уж не хлебнул ли хлопец наливочки, преподнесенной доброхотами-соседями по окончании косьбы?

Иван молча сдвинул в сторону пестрядинную дорожку на полу, ковырнул металлическое кольцо и откинул тяжелую крышку подпола. Пахнуло холодом и сыростью.

— Ты чего туда? — недоуменно спросила бабка.

— За капустой. Кисленького хочется…

— Та есть же! Ось на столе.

Сделав вид, что не расслышал, Иван спустился по скрипучей лесенке. Пошарил по полке, заставленной горшками, глечиками, бутылями, и вытащил из тайника сверток. Развернул тряпицу, тускло блеснул рифленый металл. «Лимонка» ранее хранилась в сарае, но позже Иван перенес ее в дом, чтобы была под рукой, туманно объяснив самому себе: «На всякий случай!». Он сунул гранату в карман штанов и выбрался наверх.

— А дэ ж капуста? — удивился теперь уже дед.

— Тьфу! Я ж хотел набрать твоих любимых пелюсток. Щас!

Ужинали долго, по-крестьянски молча и сосредоточенно. Старики подкладывали внуку лучшие куски — работник! Потом дед спросил:

— А чого ж ты нам про той Владивосток не рассказываешь? Всэ рвался туды, а як приихав, мовчишь, будто и не був…

— Да что рассказывать, диду? Я его толком и не видел: бегали с учителем как угорелые по книжным лавкам и складам, полдня просидели на вокзале…

— Ну, а чужинцив… як их… интервентив бачив?

— Видел.

— Багато их?

— Много.

Дед вздохнул, помолчал и снова спросил:

— А про ту Червону гвардию чув?

— Слышал.

Иван отвечал односложно, потому что говорить не хотелось: был занят своими мыслями, но обижать деда Сергея тоже не хотелось, вот он и поддерживал видимость разговора. А тот не успокаивался:

— Ото зараз уси наши хлопцы з глузду зъидуть, уси в армию подадуця…

— Может быть. Не знаю.

— Ты-то не пидешь? Тоби учиться треба.

— Та куды йому в армию! — подала голос от печи бабка. — Вин ще детина!

Иван метнул в нее исподлобья сердитый взгляд, но промолчал.

Утром он встал, как и во все предыдущие дни, еще затемно. Выпил кружку молока с ржаным хлебом, взял со стола узелок с полдником, приготовленный Евдохой, прихватил в сенцах литовку и оселок и вышел на улицу, по которой односельчане, группами и в одиночку, старые, средние и малые, брели на сенокос.

Иван честно докосил намеченную со вчерашнего дня делянку, потом отдал литовку соседям, сказал им, что пойдет к фельдшеру («Зуб разболелся, спасу нет!»), и, умывшись, зашагал в Евгеньевскую слободу. Тяжелый предмет, лежавший в его кармане, ощутимо стукал по бедру.

В больницу не ходят с гранатой, с гранатой идут — в бой!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ