Журнал Двести

Субординация — она ведь, вообще-то, признак казармы. И фельдфебель, рвущийся в Вольтеры — явление, увы, не новое для России.

3. ПРОБЛЕМА СОСТРАДАНИЯ

Но что же ХОРОШО и что такое ПЛОХО? В отличие от хрестоматийного крохи, имевшего возможность получить точные указания от мудрого отца, так вот, в отличие от Андрея Михайловича Столярова, я не знаю ответа. Но порассуждать — могу.

Думаю, что принципиальное отличие русской (российской) литературы от литературы западной кроется в том, что наша литература всегда была сострадающей, кричащей, зовущей на помощь и аппелирующей к Совести. Беллетристика же Европы — прежде всего анализ, размышление, формальный изыск и — не в последнюю очередь — развлекательность. Иными словами: здесь — ДУША, там РАЗУМ.

Истоки, вероятно, в различии католического и православного мироощущения. Католическая схема: "Бог есть, ибо я РАЗУМОМ СОЗНАЮ, что его не может не быть" (Фома Аквинский). Отсюда и рационализм. Не зря именно из католических монастырей вышли естественные науки, и еретик Бруно старался познать Вселенную как раз в попытке приблизиться к постижению Бога. Ну, правда, коллеги недопоняли…

Православная же схема: "Бог есть, ибо СЕРДЦЕМ ОЩУЩАЮ Его" (Сергей Радонежский) породила тончайшую российскую философию, протянувшуюся из монастырских келий на уровень быта и отраженную там в вечных вопросах: "Что делать?" и "Кто виноват?".

Со-страдая и со-чувствуя развивалась российская литература; единой болью болели и Аввакум Петров, и Михаил Булгакова, и Вячеслав Рыбаков. А вот что категорически отвергалось ею, так это холодная, рационально-равнодушная метода, лишенная эмоций, но стоящая на филигранном мастерстве.

Вот в чем суть противостояния, ПРОТИВОСТОЯНИЯ А.СТОЛЯРОВА РОССИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ, КАК ТАКОВОЙ, ее ценностям и целям. Живи А.М. где-нибудь в Европах, он, умелый цеховой мастер, был бы вполне на своем месте. Там, при должной сноровке и удаче, он — глядишь! — сумел бы добраться до одного ряда с Джойсом или, скажем, Прустом, был бы читаем и чтим тремя-четырьмя тысячами сверхэстетов, хвалим в томно элитарных кружках, увенчан спецпремиями для игроков в бисер… и, наверное, был бы счастлив.

Но здесь-то нельзя быть счастливым, если в тебе не видят гуру!

Среда накладывает отпечаток; потребность российского литератора быть пастырем сродни потребности организма дышать. Но смешно смотреть, как холодная рассудочность стремится навязать свое мироощущение, свою эстетику тем граням словесности, которые изначально замешаны на эмоциональном восприятии и эмоциональной же отдаче. Читатель ясно ощущает чужеродность новоявленного пророка и отвергает его. Пророк же, искренне недоумевая, решает, что бараны зарвались — и стоит пустить глупому стаду немножко крови…

Вот первая слагаемая прозвучавшего призыва к войне!

Ну что ж, разумом можно много расставить по полочкам. Но не дано разумом, и только им, постичь боль, которая и есть жизнь. И конечно же, искусственные, пластиково-бумажные цветы, имеют право на существование. Если только не мешают жить живому…

4. ПРОБЛЕМА СОПРОТИВЛЕНИЯ

Впрочем, сказанным не исчерпывается суть вопроса.

Так уж вышло, что государственная машина России последнего полутысячелетия, унаследовав традиции Орды и Византии, была основана на тотальной несвободе личности. Это общеизвестно. В Европе возможность противоборства с системой была достаточно широка (для дворянина — шпагой, для негоцианта кошельком, для черни — эмиграцией или ересью). В России же единственным способом (кроме коротких и бессмысленных бунтов) протеста оставалось СЛОВО. И потому российская литература изначально была литературой сопротивления пусть шепотком, пусть в салонной беседе или осторожной эпиграмме, но она боролась с тотальной, а потому и тупой Властью. И зачастую погибала. В отличие от той же Европы. ТАМ, положим, Бальзак печально и уютно констатировал, что общество не лишено язв, а ЗДЕСЬ писатель, коли желал оставаться самим собою, не мог не лезть на рожон. Что толку приводить примеры? Несть им числа. И общеизвестно, что примирение с Властью (тем паче, интеграция в нее) означало гибель — безусловно, нравственную, а зачастую и физическую (Фадеев…).

До самых последних лет история нашей литературы была историей борьбы Совести с Бесстыдством. Ныне шкала координат рухнула…

И что же? Осторожные фрондеры-шестидесятники вволю поплясали на издохшем драконе, но… не пожелали увидеть, как из чрева монстра растет новое чудовище — стократ более опасное, сверкающее чешуей лозунгов и великолепно адаптированное к новой действительности.

Дракон остался драконом, сменив лишь расцветку. Но этого, новооформленного дракона с видимой охотой стали поддерживать былые фрондеры, люди, достаточно искушенные и умные, хорошо знающие истинную ценность лозунгов, написанных от пасти до хвоста. Поддержали. Подперли. И стали певцами и адвокатами торжествующего, наглого бесстыдства, тупого и грязного насилия…

Новый дракон ярок и цветаст, он — в отличие от старого, замшелого имеет млекообильное вымя, и следовательно… он прав. И значит, можно все оправдать.