Журнал «Если», 1998 № 06

— То есть, когда дело доходит до перенесения идеи на бумагу, рука оказывается медленнее глаза, так?

— Конечно. Иначе и быть не может.

— Почему-то, говоря о научной фантастике, все первым делом думают именно о физике, технике, кибернетике, словно не существует наук гуманитарных, иначе говоря, фантастики «мягкой». Мне известно, что, вопреки расхожему мнению, писатель Бенфорд относится к этому направлению вполне уважительно. И даже (смертный грех для прагматика-позитивиста!) не прочь сам пофилософствовать, углубиться в метафизику… Вот, кстати, неплохой повод вернуться к вашей серии о Галактическом Центре.

— Все это началось еще в 1969 году. Тогда первичной была не идея, а образ: английский астронавт Найджел Уолмсли, предельно ироничный и уж никак не вписывавшийся в научный истеблишмент. Фактически, я нарисовал человека, которого хорошо знал: английского писателя и критика Кингсли Эмиса. Потом вокруг персонажа «закрутились» все эти мысли насчет возможного присутствия в нашей галактике самых разнообразных цивилизаций, в том числе прошедших механическую, а не органическую эволюцию.

Разумеется, когда-то «предков» этих разумных машин создали существа органические. Но если говорить честно, у механических созданий, снабженных интеллектом и способных к автоэволюции, шансов пережить своих создателей куда больше. На галактических просторах эти «разумные машины» чувствуют себя вполне комфортно, как дома, поскольку на планетах и в космическом пространстве есть все, что им необходимо для поддержания жизнедеятельности: «сырые» полезные ископаемые, энергия… Мне представлялось интересным не столько описывать этот венец механического творения, сколько обнажить конфликт между нашим восприятием машины и себя самих. Отношение людей к творениям своих рук всегда отличалось понятной двойственностью: да, нас окружают многие игрушки цивилизации, значительно упростившие и обогатившие нашу жизнь, но сколько было и других, поставивших эту жизнь на край полного уничтожения…

— Но в то же время ваша серия — это отнюдь не философский трактат. Вас не шокирует ярлык «интеллектуальная космическая опера», которым наградили серию критики?

— Смотря что понимать под «космической оперой». Да, это масштаб — в размахе я себя не ограничивал. Читатели и критики называют подобные претензии на грандиозность «космической оперой», потому что формально в моих романах присутствует все, что традиционно связывалось с этим субжанром: армады звездолетов, миллионы лет и свободное жонглирование даже не планетами, а целыми звездными скоплениями… Но иного и быть не может, если вы ведете речь о Вселенной и эволюции разумной жизни в ней. Мы очень незаметные актеры на этой гигантской сцене. И одной из практических задач, которые по силам, пожалуй, только научным фантастам, является как раз та, чтобы показать нас самих в реальном масштабе пространства и времени.

Как к этой удручающей перспективе отнесутся те, кто по обыкновению продолжают считать себя венцами творения, мучило меня, словно неразрешимая головоломка. Я провел изрядное время, размышляя над тем, каким образом обрисовать подобный конфликт, который волновал меня как писателя, но при этом не потерять читателя.

— Вы ведь постоянно возвращались к этой идее: писали роман, потом продолжение… Затем, казалось бы, поставив заключительной книгой первой трилогии жирную точку, вернулись к теме снова.

— Думаю, что на данный момент я сказал все, что хотел. В начале 1990-х я решил, что пора мой грандиозный проект привести к логическому концу. Все-таки он занял у меня двадцать лет. Я написал два последних тома, «Залив ярости» и «На парусах — к светлой Вечности», и сегодня могу с удовлетворением оглядывать законченную работу.

— Не могу сказать, что ваши последние книги добавят оптимизма тем, кто убежден, что весь мир за пределами земной колыбели — наша же вотчина и только ждет прихода хозяина…