Журнал «Если», 2004 № 02

— Концерт бывает раз в месяц, моя леди, — говорит Бруно. — Вам здесь всегда рады. Однако боюсь, что в следующий раз в зале не будет никакого Вандааса, — с иронией замечает он, повернувшись к Аркандалу.

— Бруно, не воспринимайте меня всерьез, — просит профессор, и от улыбки его темное лицо собирается складками. — Я не отрицаю поп-искусство и думаю, что ваш труд очень важен, хотя бы для того, чтобы сохранить эти… эти формы мышления. В мире, где все стремится к долговечности, где все должно быть зафиксировано и где само Будущее под контролем, любая эфемерность меня трогает до глубины души.

Выйдя из Дворца, все трое останавливаются, чтобы пропустить группу конвоиров в серой форме, среди которых возвышается худощавая фигура Инго Вандааса.

— Он прожил сто тридцать два года, а через несколько часов будет мертв, — говорит Аркандал.

— Часов, лет — какая разница? — возражает Бруно, осторожно разматывая с руки заснувшую змею и убирая ее в сумку на груди.

— Героические саги, — бормочет Аркандал. — До чего же трогательны эти попытки не дать прошлому умереть, всего лишь перебирая наугад его элементы. Ваши Концерты можно было бы назвать «random-playing games» [15], не так ли?

— Или бесконечными эпопеями джазовых импровизаторов, — со смешком отвечает Бруно. — Что ж, изучающий времявидит их другими глазами, нежели я.

Аркандал выражает согласие небрежным жестом.

— Да, но и меня они очаровывают, даже если речь идет о нелепых историях.

— Я не знаю, можно ли назвать Циклы нелепостью, но история, рассказанная здесь сегодня, не была записана ни на диск, ни на пленку, ни на бумагу… Она была уникальной, и ей не суждено повториться. Вскоре она умрёт вместе с Вандаасом, а потом будет умирать вновь и вновь со смертью каждого из нас.

— Бруно, вы остаетесь поэтом, — улыбается леди Оланда. — До свидания.

— До свидания.

Толпа обтекает их, как воды реки обтекают камни, и направляется к огромным прозрачным трубам, по которым поезда уносят людей в разные уголки города.

Перевел с португальского Евгений НАГОРНОВ

Анхелика Городишер Фиолетовые пятна

Он повернулся на другой бок под одеялом, скрипнув пружинами кровати. Ему удалось сохранить в памяти сон, героем которого был Улисс. Он вслушался в успокаивающее дыхание ночи в Вантедуре. Бонифаций Соломейский, разлегшись в его ногах на кровати, розовым язычком принялся совершать свой обычный ритуал вылизывания шерсти. Однако еще не рассвело, и оба они вновь погрузились в сон. Прислонившись к дверному косяку, мерно храпел Тук-о-Тут.

На другом берегу моря Матроны укачивали Кариту Дульче. Они осторожно вынесли «яйцо» под открытое небо, то и дело останавливаясь, чтобы ненароком не споткнуться и не встряхнуть его, а потом сняли с «яйца» крышку. Огромная колыбель покачивалась в такт песне, и лучи желтого солнца, просочившись между листьями деревьев, прикоснулись к его лицу. Он пошевелился, потерся о мягкие стенки колыбели и захныкал. Матроны продолжали напевать, и одна из них приблизилась и погладила его по щеке. Карита Дульче улыбнулся и вновь заснул. Матроны вздохнули и умиленно переглянулись…

На острове был вечер. Клавесины исполняли сонату № 17 си-бемоль-мажор. Савериус только что закончил свой монолог, и Теофилус продумывал блестящий ответ своему оппоненту. Но ему вдруг подумалось: «Он ведь тоже любит Чимарозу [16]» — и тотчас из его головы вылетело все, что он собирался сказать, а все прилагательные и существительные утратили тот оттенок презрения, который Теофилус хотел выразить по поводу так называемой «универсальной модели восприятия». Савериус злорадно ухмылялся…

Скрючившись в три погибели, бородатый и грязный, воняющий рвотой и потом, он опять попытался сесть. Оперся с усилием левой рукой о землю, напряг ее так, чтобы она не дрожала, и ухватился за куст. Поднял правую руку, дотянулся до ствола дерева и стал подниматься на ноги. Голова кружилась, рот был наполнен желчной горечью. Он сплюнул, и тягучая слюна повисла на его бороде.

— Споемте, друзья, — сказал он. — Воспоем жизнь, любовь и вино!

В голове у него сверкало семь солнц, и еще два светили снаружи. Одно из них было апельсинового цвета, и на него можно было смотреть, не щурясь.

— Я хочу костюм, — сказал он. — Тот, что на мне, уже превратился в лохмотья. Новый костюм зеленого бархата. Да-да, именно зеленый… И высокие сапоги. И еще — трость и рубашку. И виски в пивной кружке.

Однако он был слишком далеко от фиолетовых пятен, и у него недоставало сил идти.

Фасад дома был из серого камня. Сам дом будто вырастал из горы, и внутри него имелись нескончаемые коридоры, в которые никогда не проникал свет. Залы для трофеев пустовали: на вершине горы Охотники жарили мясо оленей. Залы, в которых иногда заседали Судьи, были увешаны черными коврами. Всюду почти всегда царила тишина, и окна оставались закрытыми на протяжении всего дня. Пыточная камера располагалась в подвале, и Леванууса со связанными за спиной руками вели туда.

— До посадки еще часов десять, — сказал Капитан.