Журнал «Юность» №09/2024

Когда худенькая фигурка дочери исчезает за высокой дверью, я наконец сажусь и поднимаю глаза на Сергея. Он садится рядом. Мои напряженные руки расслабляются, я вытягиваю ноги и слегка сползаю вперед по сиденью. Все внутри расправляется. В отсутствие Котьки Сережа оживает, перестает быть деревянным: занимает локтями оба подлокотника, откидывается на спинку кресла. Он рассказывает про рабочий проект, а я пытаюсь понять смысл, но ловлю лишь отдельные слова, которые кажутся красивыми. Меня усыпляет его голос.

Под закрытыми веками всплывает лицо бабушки. Когда-то густые иссиня-черные волосы, а теперь редкие и седые, бесцветные глаза заискивают, сухие губы вытягиваются в ласковое: «Арии-и-ишенька». Имя ударяется о грудину. Еще и эти старческие руки, сжимающие передник ученически, как в первом классе, и эта дрожащая кожа с хрупкими косточками. Но я гоню образ и открываю глаза.

Сережа замолкает.

– Тебе неинтересно? – замечает он.

Я глупо киваю и тут же машу головой. Мне хочется снова слышать его голос. Соседнее кресло опрокидывает мою шапку. Я рыщу по кафельному полу, нащупываю пушистый ворс и вытягиваю.

Сережа берет из моих рук шапку и рассматривает. По моим щекам медленно растекается жар. Я изучаю квадратные ногти на его тонких пальцах: Сережа ни разу меня не касался. Шапка пахнет цитрусовыми духами и бальзамом для волос – он это тоже чувствует?

«Раз, два-а, раз, два-а! Быстрее!» – слышится за дверью.

Попсовая музыка включена очень громко.

«Раз, два-а, раз, два-а! Катя, не отставай!»

Нехорошо вышло с бабушкой, нехорошо. Я цыкаю и мотаю головой.

– Что? – удивляется Сергей.

Я дергаю рукой соседнее сиденье:

– Устала, Сереж, – отвожу я глаза.

Музыка смолкает внезапно, и кузнечики высыпают гурьбой из раскрывшихся дверей. Котька идет последней – рассматривает бабочек.

Я отчаянно тру черные волосы дочери снятой футболкой.

– Мокрющие, – простанываю. – Вот как идти…

– Мам, смотри! – Котька вытягивает носочки и демонстрирует выученный «поклон».

Сережа стоит у окна одеревеневшим солдатиком, сцепив руки сзади, пока я напяливаю на Котьку слои одежды.

У входных дверей дочь останавливается и тянет меня за руку:

– Балетки, мам!

Чертовы балетки! Я возвращаюсь к креслу, чтобы достать их из-под него.

«Кто придумал такие дебильные сиденья!» – ругаюсь я беззвучно, одними губами, чтобы не слышал Сергей.

Пакет шуршит в руках. У меня ощущение, что пакет пахнет куриным супом.

На улице иду между Сережей и Котькой, сжимая маленькую ручонку в пушистой варежке. Свободную руку запускаю в карман и обнаруживаю маленькую конфетку «Пчелка».

– Дай! – требует Котька, заглядывая.

– После ужина, – отрезаю я и вглядываюсь в профиль Сережи: вдруг он поймет, что я – истеричка.

* * *

Через месяц покупаю восемь красных гвоздик. Сестры бабушки Ксении не сумели договориться, у кого будут поминки, поэтому мы просто кладем цветы на могилку и расходимся.

– Займите помянуть, – просит старший сын бабы Ксении, руки его, сжимающие шапку, трясутся.

Но никто не отвечает ему. И он, склонив голову, остается стоять у бугорка земли, облепленного венками.

Мне хочется мысленно просить прощения у бабушки за последнюю встречу, но мысли наскакивают друг на друга: все слишком сумбурно, не по-людски, что ли. Старшая сестра бабушки Ксении уезжает с дочерью на белом джипе. Сережа, перегнувшись через переднее сиденье легковушки, открывает для меня дверь.

* * *

Весной я оказываюсь у лакированной темной двери. Долго смотрю на кнопку, не нажимая. Но дверь раскрывается без звонка, из квартиры вырывается растрепанная раскрасневшаяся девушка и бежит по лестнице вниз.

– Ко мне? – Цвёлые глаза глядят на меня из проема.

Я киваю.

– Давнишний покойник? – спрашивают цвёлые глаза в тесном коридоре.

Я пытаюсь надеть петельку куртки на крючок вешалки.

– Три месяца.

Я разуваюсь на газете и прохожу следом за седым аккуратным хвостиком в зал.

У цвёлых глаз белый кружевной воротничок и сливовая кофточка.

Мы садимся друг напротив друга на твердые угловатые кресла с деревянными подлокотниками. Женщина аккуратно складывает руки на юбке – ладонь на ладони.

– У недавнишних обычно выпытывают припрятанное или прощение там просят, с давнишними больше любопытничают, философствуют.

Я запутываюсь пальцами в бахроме накидки.

– А вы давно их… слышите?

В коридоре что-то с грохотом падает на пол. Я вздрагиваю и оборачиваюсь.

– Мне не страшно, – отвечают выцветшие глаза на мой взгляд. – Живые пострашнее будут. Имя какое?

– Мое? Или…

– Покойника.

– Ксения.

Я втягиваю носом воздух, ощущая запах разрытой земли: на журнальном столике у окна безжизненно стоят цветочные горшки без растений.

Выцветшие глаза прикрываются веками. Белесые ресницы почти касаются бледных щек. Пальцы на напряженным руках подрагивают. Тонкие губы нашептывают протяжное имя. Имя Ксения шелестит, ползет змеей по желтым обоям, ерошит песчинки земли в горшках.

«Ксения, Ксения, Ксения…»

Тюль подрагивает от шелеста, имя считает бесцветные волоски на моих руках.

– Здесь! – вдруг открывает глаза женщина, но смотрит сквозь меня. – У пришедшей имя Ксения. Говорите, что хотели.