Журнал «Юность» №11/2022

Полина лежала, глубже приминая тяжестью своего неповоротливого, не гибкого уже, не звонкого уже тела продавленный матрас, и думала: «Как же так я умерла, вот же я, здесь. Вот и рот мой пересохший открывается, не зашит он нитками или чем там зашивают рот покойницкий? И сердце мое бьется под этой байковой, красивой рубашкой. Разве покойникам покупают такие красивые рубашки? Разве дарят им их на дни рождения? Ведь на прошлой неделе был у меня день рождения, совершенно точно день рождения, а не день смерти. И ели мы торт с безе и жирным кремом. И чай пили черный со смородиновым листом. И дочка моя, как же зовут ее, дочку мою, подарила мне эту рубашку байковую. Чай байховый, а рубашка байковая… Очень тогда смеялась я этому, от души смеялась, а никто почему-то веселья моего не понимал. А Женя что подарил?»

– Женя, а что ты мне подарил на день рождения?

Кричать из дальней комнаты было тяжело. Но встать и пройти к мужу она почему-то не могла. Что-то не пускало ее, сдерживало. Даже подняться, чтобы закрыть балконную дверь, у нее не получалось. И дуло из незастекленной лоджии сыро и свирепо.

– Господи, Боже мой, да что я мог подарить тебе, когда ты умерла?! – исступленно орал в ответ Евгений. – Мертва ты, мертва! И ничего тебе не нужно! Хватит говорить со мной, хватит сводить меня с ума!

Полина смотрела в белый, испещренными червоточинами мушиной жизни потолок и не понимала: «Разве я умерла? Разве не я это говорила сейчас? Разве не свое тело я ощущаю, разве не мой голод сидит в моем животе?»

– Женя, я есть хочу, Женя!

– Мертвые не едят! Закрой свой мертвый рот!

Полина отвернулась к стене и заплакала. Вначале беззвучно, затем со всхлипами, а потом и вовсе в голос, во всю мочь, как бессловесный и беспомощный младенец, заливаясь гневными бессильными слезами. Как тридцать три года назад их с Женей дочь, имя которой она запамятовала, но обязательно вспомнит, надо только постараться, рыдала в своей кроватке, и Полина, бросив все дела, бежала к ней, чтобы обнять и успокоить. «Мама рядом, бояться нечего, мама рядом».

Евгений надел большие наушники и поднял экран ноутбука. Главное – продержаться до вечера, а там уже будет легче. Вернется с работы красивая дочь их Ксения, плоть от плоти матери своей, поцелует в щеку, обдаст сладкими духами и чужим мужским запахом, в котором Евгений ясно различит горькие ноты обмана и грядущего одиночества: никогда этот мужчина не возьмет ее в жены, так и бросит, наигравшись… Но Евгений ей, конечно, этого не скажет. Она же скажет ему грустно и сострадательно: «Бедный папочка. За что тебе только все это? Ты не заслужил». А он подумает: «Заслужил, Ксюша, еще как заслужил… Но тебе этого знать не надо». И от близости живого человеческого существа станет ему легче, и перестанет кричать покойница из комнаты, в которой когда-то они с ней были очень счастливы друг с другом, и часами могли лежать на узкой, не приспособленной для двоих кровати, и рассматривать альбомы, доставшиеся ему от отца-художника. «А как это называется?» – «Азулежу». – «Никогда не запомню… Плитка это, пусть будет просто плитка! Но чудо как хороша! Как бы я хотела такую на кухне. Давай купим и сделаем рукав? Я бы мыла тогда посуду всегда с радостью. Что скажешь, Женя?» Евгений тогда улыбался тепло и насмешливо и соглашался, совершенно уверенный, что никогда ничего подобного у них не будет, но какая, в сущности, разница: пусть Полина думает, что будет, пусть представляет, мечтает, радуется несбыточному. Кто он такой, чтобы лишать ее маленьких мещанских надежд.

– Женя! Женя, мне страшно! По стене кто-то ползет! Он уже на мне, сними его с меня, Женя! Он душит меня! Задыхаюсь! Мамочки, Женя, помогите!

– Да что мне сделать, чтобы ты отстала от меня и поняла, что умерла?! Ты – труп! Ничто! Тебя нет! Замолчи уже! Это просто невыносимо!