Журнал Наш Современник 2007 #7

Советская историография пыталась доказать, что это "стихийное движение" было по своей сути "классовым" и вскоре пошло-де за большевиками. М. С. Бернштам, напротив, настаивает на том, что после Октября народное движение было всецело направлено против социализма-коммунизма - то есть, подобно ортодоксальным советским историкам, предложил "классовое" или, во всяком случае, политическое толкование "русского бунта" - как антикоммунистического. Иван Бунин, непосредственно наблюдавший "русский бунт", словно предвидя появление в будущем подобных сочинений, записал в своем дневнике 5 мая 1919 г.: "Мужики. на десятки верст разрушают железную дорогу. Плохо верю в их "идейность". Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как "борьба народа с большевиками". Но дело заключается. в охоте к разбойничьей, вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч" [8, с. 132].

Выше я определил кадетскую и меньшевистско-эсеровскую программы перестройки России как чисто утопические; ныне же множество авторов называют реализованной утопией СССР, странно не замечая, что слово "утопия" обозначает феномен, которого нет и не может быть на земле, а ведь СССР в течение нескольких десятилетий являл собой одну из великих держав мира!..

Действительно утопической, подобно кадетской и эсеро-меньше-вистской, была первоначальная большевистская программа, основывавшаяся на том, что в близком будущем свершится мировая или хотя бы общеевропейская пролетарская революция; большевики в массе своей рассматривали себя как "передовой отряд" такой революции, который обретет прочное положение только после ее победы. И "отступление" в форме нэпа стало неизбежным после осознания утопичности победы мирового пролетариата.

Ко второй половине 1920-х гг. был утвержден курс на "социализм в одной стране", а в середине 1930-х начался поворот к патриотизму (хотя еще не столь давно слово "патриот" означало врага революции). Об этих кардинальных изменениях политически-идеологического курса нынешние "либералы" говорят как о выражении личной воли Сталина. В действительности до 1934 года нет и намека на приверженность Сталина собственно русской (а не только революционной) теме. В докладе на XVI съезде партии он посвятил целый раздел разоблачению "уклона к великорусскому шовинизму" [44, с. 370-373]. А позднее, 5 февраля 1931 года, Сталин, в котором сегодня многие готовы видеть прирожденного патриота, на страницах газеты "Правда" публикует прямо-таки удивительное рассуждение: "История старой России состояла… в том, что ее непрерывно били… Били монгольские ханы. Били турецкие беи. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны" и т. д. Впрочем Иосиф Виссарионович в данном случае присоединился к господствующей фальсификации "истории старой России". И, лишь осознав, что назревающая Великая Отечественная будет по существу не войной фашизма против большевизма, не войной классов, а национальной, "великий вождь и учитель всех народов" стал думать о "мобилизации" именно России, а не большевизма.

Кстати, тезис о построении социализма в одной стране первым выдвинул и обосновал вовсе не Сталин, а его будущий противник Бухарин [9; 10], и эта смена курса, как позднейшее "воскрешение" патриотизма, были порождены ходом самой истории - мучительным, трудным, о чем свидетельствуют трагические судьбы П. Флоренского, П. Васильева, Н. Клюева, О. Мандельштама, С. Клычкова, открыто называвшего вла

стную верхушку "узурпатором русского народа"1, но неизбежным. Как писал М. С. Агурский, не боявшийся острых проблем, с первых же послереволюционных лет "на большевистскую партию оказывалось массивное давление господствующей национальной среды. Оно ощущалось внутри партии и вне, внутри страны и за ее пределами… Оно ощущалось во всех областях жизни: политической, экономической, культурной… Сопротивление этому всеохватывающему давлению грозило потерей власти… надо было, не идя на существенные уступки, создать ви-димость2 того, что режим удовлетворяет исконным национальным интересам русских" [2, с. 197].

Естественно, поддерживать такую "видимость" с каждым годом становилось сложней и сложней. И во второй половине 1930-х гг. большевики левацкого толка с полным основанием говорили об определенной реставрации в стране дореволюционных порядков и даже совершенной Сталиным контрреволюции3, которую в книге "Преданная революция" Троцкий конкретизировал такими фактами из жизни тогдашнего СССР: "…вчерашние классовые враги успешно ассимилируются советским обществом… Недаром же правительство приступило к отмене ограничений, связанных с социальным происхождением!" [51, с. 94, 95].