Журнал Наш Современник 2007 #7

Выпирало из поэта никак не красящее его это мрачное родство, но Корнилов не был бы так исповеден и самобытен, если бы не оставался верен правде своих переживаний и чувств, да и вообще самой правде жизни, поистине с кержацкой неукротимостью и решимостью отстаивая право на собственную поэтическую суверенность. И даже ломающие его противоречия таили ту же самую неизмеримую мифическую глубину, в которую был погружен сказочный Китеж, скрывающий не одну русскую загадку.

Недаром накануне смутных времен тянуло к Светлояру мыслящую элиту, пытавшуюся найти дно таинственного озера, панацею от всех несчастий.

Пожаловал сюда и великий правдоискатель Владимир Короленко, и ему было любопытно наблюдать, как толпы людей стремятся увидеть "град взыскуемый", трижды оползая на коленях озеро и пуская на щепках зажженные свечки по недвижной воде. Немало споров возникало здесь, кончаясь впустую. Конечно, не досужее ли это занятие доискиваться, бывает ли вера без правды, а правда без веры, как и действительно ли могут быть слышны звоны подводных колоколен или не могут? Много голов - вовсе не значит много мыслей. И едва ли секрет в том, что над Светлояром находятся два мира: один настоящий, но невидимый, другой - видимый, но ненастоящий.

Как бы там ни было, Светлояр привлек к себе на роковом переломе веков страстного проповедника русского искусства Николая Римского-Корса-кова, создавшего оперу "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Фев-ронии" (1904 год). К Светлояру послушать народные прения устремились склонные к мистике Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. У Светло-яра побывал раздумчивый Михаил Пришвин.

Поэта Корнилова не могло быть, если бы он не имел здесь предков,ко-торые, как древние ели или сосны, падая на землю и сами становясь землей, не оставляли подрост или, говоря иначе, потомство. С появлением в русской поэзии Корнилова появились и корниловская "синь Семеновских лесов", и корниловский Керженец, и корниловская "соловьиха". И все это обновлялось свежими красками, живой страстью, темпом и мелодиями времени, призвавшего к себе молодость и отвагу. Так поэт попытался соединить с прошлым настоящее, не зная, что за это придется расплачиваться жизнью и последующим забытьём.

Потому что тогда невозможно было соединить времена.

И целых двадцать лет не упоминалось имя поэта, вычеркнутого из литературы, из бытия, из истории. Слова написанной им "Песни о встречном" привыкли называть народными. Они и вправду стали такими, тут уж никому ничего нельзя было поделать. Светло и бодро звучала песня, еще не обнаруживая в себе трагизма, который услышится позднее. Забыли Корнилова Москва и Ленинград, забыл его, как и свое прежнее имя, город Горький, и лишь на окраине Семенова помнила о своем Бореньке поседевшая мать да его две сестры. И, наверно, помнили его дороги и тропы, по которым

он ходил, черные и красные рамени, боры-беломошники, ельники-черничники, дубравы и прикерженские ольховые поймы, что не сдвинулись с места и шумели под ветром так же приветно, как в юные годы поэта, не изменившего своему краю.

Словно бы исподволь, само по себе, непроизвольно, как из почек пробившаяся листва, возникло, проявилось, обозначилось совершенно незнакомое для новых поколений имя, ставшее не только неожиданным, но и необходимым.

Корнилов возвратился, потому что стал востребованным, потому что в его судьбе и его поэзии оказалось немало того, от чего жизнь становилась осмысленней, ярче и ценнее. И, конечно, его возвращение было делом нашей чести, нашей совести.

Да, воистину: не поэт выбирает время, а время поэта.

Но это не значит, что Корнилов стал принадлежать только нам, перестав соответствовать тому яростному, жесткому и жестокому времени, которое вознесло его и погубило. И это также не значит, как в некой лукавой схеме, что на родной нам земле все лучшее губится произволом и дикостью, хотя у Корнилова, безусловно, были основания определять цель жизни вовсе не беспрерывной борьбой, а отрицанием всякого человеческого противостояния:

Я вижу земную мою красоту без битвы, без крови, без горя.

Это и есть истинный Корнилов. Это и есть самая высокая его мысль, высказанная со всей искренностью и убежденностью.

При всем при том поэт хорошо понимал совпадающее с его жизнью время, состоящее из преодолений и борьбы, что в беспрерывном ускорении заставляло двигаться всех и вся на пределе возможностей и сил. "Время, вперед!" - это не только лозунг, это стремление и необходимость выкладываться до конца.

Но вот же, вопреки всеобщей горячке и повелительным декларациям, появляется трепетный мотив:

Усталость тихая вечерняя Зовет из гула голосов…

Появляется нечто личное и, может быть, самое важное:

Только тихий дом мне в стихи залез…