Журнал Наш Современник 2007 #7

Подняв легкий портфель, Тулипин направился в туалет и только там как следует рассмотрел следы нашествия, казалось, целой армии подошв на его брюки и пиджак. Он стоял посреди умывальной в растерянности, даже не пытаясь отряхнуться. Туалет в таком виде он посещал не в первый раз. У него появилось такое ощущение, будто на сердце сверху положили подкову. Очевидно, это ощущение бывает у доброй старой собаки, которую просто так, спьяну, побил хозяин. Старая добрая собака забирается в дальний угол и при этом совсем не скулит, а просто смотрит на противоположную стену остановившимся, бесконечно долгим взглядом.

Тулипин открыл кран умывальника и отдернул руку - от обыкновенной холодной воды он почувствовал чуть ли не режущую ледяную боль в пальцах. Он поплевал на ладони и стал машинально стирать пыль. Он тер рукой штанину, и его обессиленной, загнанной душе хотелось чего-то теплого, согревающего. И мысли Тулипина сами потекли в сторону мягких, милых-милых, нежных черт овального лица с высоким белым лбом, того лица, на которое трудно не смотреть. Но стоило этому родному лицу заметить взгляд Тулипина, он, словно в шоке, вздрагивал, мгновенно отворачивался, и сердце, казалось, было уже не в горле, а в самой голове.

Тулипин, стараясь достать послюнявленными руками до нижней части брюк, с такой силой вдруг захотел прижаться своим лбом к коленям Жени Белозеровой, старосты класса, что ему стало невмоготу.

Для Тулипина она была самой большой мукой, гораздо большей, чем любая перемена. Он прекрасно видел, что Женя презирает его, как и большинство девушек. Тулипин вспомнил, как она давала ему три дня назад поручение в счет общественной работы. Она говорила и старалась не смотреть на него, как стараются не смотреть на обгоревшее зарубцованное лицо. А ему тогда казалось, что он умирает. Он чувствовал себя как рыба на песке, которая мучительно глотает ртом воздух. Тулипин ненавидел тогда всего себя, он молил Бога, чтобы Женя поскорее ушла. Хотя она говорила с ним всего несколько секунд, в этих секундах было все: и боль, и огненный стыд, и любовь, и сознание своего ничтожества, и тонкая-тонкая соломинка.

Сейчас Тулипин никак не мог оттереть следы кроссовок так, чтобы не было заметно. Он выпрямился, решив, что не все ли равно - грязный он или чистый.

Тулипин чувствовал острый запах уборной, нецензурные надписи на грязных стенах словно старались перекричать друг друга, на полу разлилась огромная лужа. Тулипин смотрел, дышал и при этом не испытывал желания побыстрее выйти в коридор. Для него на земле почти не существовало места,

где бы он чувствовал себя "на месте". Классная комната? Нет, она принадлежит Гераклу, Аспиранту, Макару. Коридор? То же самое. Актовый зал? Он такой большой, много школьников из других классов, много чужих, знающих себе цену парней и девушек, и Тулипин просто стеснялся там появляться. Кинотеатр или автобус по той же причине приводят его в трепет. Даже просто на улице от взгляда прохожего ему делается не по себе, и он отводит глаза. А здесь, где он сейчас стоит, никто не выкручивает руки, некого стесняться, здесь он наконец-то предоставлен самому себе. И еще существовало, пожалуй, одно объяснение тому, что Тулипин не спешил выйти из уборной. Постоянно его телу и сознанию приходилось выносить что-то плохое, что-то мерзкое, что-то противное. И тело, и сознание мало-помалу стали воспринимать это, как домашняя лошадь воспринимает тяжесть наездника, уздечку, стремена, кнут. И невольно, не отдавая себе в этом отчета, Тулипин чувствовал: все плохое, все противное, мерзкое - это, прежде всего, для него, а потом уж для других. По какому-то неведомому закону ему полагалась ежедневная порция чего-то плохого. Поэтому запах и грязные стены воспринимались им не так остро.