Журнал Наш Современник №4 (2003)

И пока наше общество сохраняло стабильность и определенную сытость, подобный гуманизм способен был поддерживать общественную нравствен­ность, но нелепо ожидать, что его бумажные конструкции способны понести тяжесть хаоса и безвременья.

Основанные на этом советско-атеистическом гуманизме ссылки на особую ментальность горных народов нелепы, как и попытки романтизировать средствами кинематографа торговлю людьми и джигитов, захватывающих роддома и больницы...

— Чечня — это черная дыра, в которую может провалиться вся Россия... — говорит Любовь Васильевна Родионова.

Не провалится.

Для того, чтобы не случилось этого, и совершил ее сын свой подвиг.

Это Евгений Родионов и такие, как он, и заслонили своими жизнями черную дыру чеченского зла, как некогда Александр Матросов закрыл своей грудью амбразуру немецкого дота.

Евгений Родионов — преодоление кризиса гуманизма. Его судьба указывает путь, на котором может быть преодолен этот кризис. Путь этот единственный. Это путь возвращения нашего мира, в котором не оставлено было места Богу, к Богу...

5

 

17 апреля 1996 года в газете “Комсомольская правда” были напечатаны дневники, изъятые у убитого чеченского бандита...

 

“Русские собаки воевать не умеют. Солдаты щенки. Командиры тупые свиньи. Мы их рэжим. Мы волки. Рэжим их поганое стадо...

Сегодня убил первого русского. Он кричал. Я ему все обрезал. Пусть его Бог теперь все приделает...

Денег не привезли. Еда нет. Шамиль злой. Нада больше убивать.

Меняли трупы русских на боезапас. Взяли патрона и гранаты. Мало.

Сайхан ругался. Русские разбили село. В дом попал снаряд. Много пропало добра. У него было много. Взял в Грозном у русских. Все пропало.

Нас воевал спецназ. Еле ушли...

Ночью ходили на пост. Привели с собой пять русских. Хотели обменять на деньги. Убили ножом...”

 

Мы привели эти дневники, чтобы показать, в руках каких выродков оказались преданные своими командирами восемнадцатилетние русские мальчики.

Сто дней плена...

С 13 февраля по 23 мая...

“Женя три с половиной месяца находился в плену, — рассказывает Любовь Васильевна Родионова. — Я знаю, он ждал, он надеялся, что его не оставят, его просто не могут оставить, что его освободят и что все это кончится, только он оказался никому не нужен. К сожалению, не он один. Плен испокон веков считался самым страшным, что может случиться с человеком. Плен — это неволя, это издевательства. Жизнь показала, что чеченский плен — это самое страшное, самое нечеловеческое, изуверское, что вообще может быть на свете”.

 

Любовь Васильевна перебирает события короткой жизни сына и как бы пытается различить то, что отличало Евгения от других сверстников.

Она рассказывает о чувстве опасности, которое не покидало ее долгое время после того, как родился Евгений. Потом все забылось, и вспомнилось через девятнадцать лет.

Она рассказывает, что хотя и рос мальчик здоровым и крепким, но он долго не начинал ходить, и, забеспокоившись, Любовь Васильевна решила его крестить. Через месяц после этого Евгений пошел, пошел твердо, уверенно, не спеша.

Удивляла и его наблюдательность. Евгений обращал внимание на то, на что никогда никто не обратил бы внимания.

“Я помню, — говорит Любовь Васильевна, — я взяла его с собой в лес, было жаркое хорошее лето. Лес у нас рядом. Он стоял на тропинке среди высокого папоротника. Я спряталась и думала, что сейчас он начнет меня искать, проявит какое-то беспокойство. Тишина. Потом я выглянула и с удивлением обнаружила, что мой ребенок даже забыл, что рядом мама, — он так увлеченно разглядывал папоротник, по которому ползали разные букашечки, и с такой радостью на все это смотрел; и потом, по жизни, каждую травинку он как-то видел особенно. Мне это не дано. Я могу идти по тропинке и машинально срывать растущую на обочине траву, листики, веточки, не замечая этого. Он никогда этого не делал, всегда говорил: “Мама, тебе руки надо завязать”.

Очень скоро Любовь Васильевна обнаружила, что, при всей тихости, незаметности, сын обладает достаточно твердым характером.

В одиннадцать лет он вернулся с летних каникул с крестиком на шее.

— Женя, что это? — спросила Любовь Васильевна.

— Это крестик. Я ходил с бабушкой в церковь перед школой, так что причастился, исповедался, и это мне дали.

— Женя, сними, ты что, над тобой будут смеяться.

Сын промолчал, но крестика не снял.

Не снял он креста и тогда, когда его истязали озверевшие чеченские бандиты.