Журнал «Вокруг Света» №02 за 1974 год

На следующий вечер в штабе авиаотряда пилоты и летнабы сводной эскадрильи рассматривали при свете керосиновой лампы влажные отпечатки фотографий, снятых с воздуха в районе Ярославля. Летчики сфотографировали город с небольшой высоты ручными камерами. На снимках отчетливо рисовались линии окопов вдоль волжской набережной, огневые точки на подступах к мосту через Волгу и сильные укрепления противника близ станций Филино и Урочь в Заволжье.

В центральной части города чернели на снимках зияющие провалы в жилых кварталах. Улицы с деревянной застройкой выгорели почти наполовину. Дым пожаров скрадывал многое на снимках. Но было установлено, что колокольни служат противнику пулеметными гнездами. Насчитали до 400 пулеметных точек, несколько артиллерийских огневых позиций. Здания духовной семинарии, Вахрамеевской мельницы и в особенности бастионы древнего Спасского монастыря служили противнику крепостями.

Взявши лупу, можно было разглядеть на улицах фигурки в шляпах — это выползли из нор «бывшие». Видны были извозчики, два-три легковых автомобиля, взвод самокатчиков и до эскадрона конницы. Два бронеавтомобиля замечены были около церковного строения; по справочнику установили, что название церкви — Никола Мокрый.

Батарея дивизионных орудий стояла на огневых позициях у Демидовского лицея. Небольшое скопление народа наблюдалось на Некрасовском бульваре около какой-то повозки с плакатом над нею. Лишь позднее перебежчики помогли расшифровать эту часть снимка: оказалось, новые городские власти возили по улицам для устрашения и вразумления граждан тело расстрелянного военного комиссара Семена Нахимсона, брошенное на возок.

Продолжение следует

Золотицкий эксперимент

Море — наше поле. (Поморская пословица)

Ощущение радости не покидает меня, когда вспоминаю поездку в Зимнюю Золотицу. Помню апрельский день: были апельсиновые снега с резкими голубыми тенями от изб, изгородей, поморских саженных крестов; жидкое тепло стекало с покатого небосвода, оно ослепляло и приносило блаженство, но и оставляло на лице ощущение легкого мороза. Я еще не видел моря, но уже знал, покидая самолет, что оно где-то рядом, за этой сопкой, за щетиной весеннего леса, облитого желтой пеной. Знал наверняка, потому что на карте белый кружочек Зимней Золотицы лежит почти у самой морской воды.

Вокруг аэродрома было оживленно и немного суетливо: тарахтели тракторы, то и дело спускались с неба в белое ущелье брюхатые зеленые вертолеты, перемешивая винтами все запахи — и тюленьего сала, и мяса, и бензина, и сенной плесени, и талого навоза. Эти шумы поначалу смутили мою апрельскую солнечную радость: наверное, я рисовал родину Марфы Крюковой, поморской сказительницы, несколько иначе. Мне сообщили, что где-то в Зимней Золотице на чердаке лежат ее архивы, этому сообщению я поверил и приехал их разыскивать. Сказительница так любила свою Золотицу и море свое, что каждое письмо начинала со слов: «Белое морюшко, мое родное, моя родная деревня шлют по привету».

Но оказалось, что до моря, до родины Марфы-поморки еще добрый десяток километров «палой» апрельской дороги. Пришлось искать правление колхоза. Там строгая девочка печатала под копирку приказы, за голубой дверью капали костяшки счетов, у солнечного окна стоял залитый чернилами стол, где лежали всякие деловые бумаженции.

Минут через пятнадцать пришел заместитель председателя колхоза Спиров, большой рыжий человек с рыжей щетиной на твердом подбородке и твердыми ладонями, которые оцарапали мою руку мозолями.

Спиров был настоящим хозяином. Он длинных разговоров не вел, сразу предложил лошадь и ушел по своим делам, потому что весенняя череда дел подступила к горлу. Уходя, он снова оцарапал мозолями мою руку, пожатие было твердое и отзывчивое, и сказал, вернее обронил, мимоходом несколько слов: «А у нас в Золотице хохлуши на берегу живут. Поедете если, так и увидите своими глазами».

Так неожиданно случилось, что интерес к Марфе-поморке не то чтобы угас, а как-то отодвинулся; и тут подумалось, что архивы сказительницы никуда не денутся, а тюлени на берегу — событие необычное.

Дорога была наезженная и темно-желтая от полозьев. Хоть конюх сначала и прижалел лошадь и долго не появлялся из конюшни, но вывел кобылу не по весне сытую, и она бежала всю дорогу сама, без наших наставлений.