Журнал «Вокруг Света» №03 за 1988 год

«Времени у меня на это нет,— говорит Хосе.— У кого впереди еще много дел, тот не имеет права умирать».

Анима Лус Бороа протягивает мне тарелку с супом. Пока мы бродили по лугу, она успела отдохнуть и приготовить обед.

— Я уже рассказываю ему о том, что было с тем раненым, который лежал у тебя в хижине,— говорит Анголь Мамалькауэльо после некоторого молчания.— О том, что было...

— Бедный мой,— говорит Анима Лус Бороа.

— Ты мне этого еще не рассказал,— осторожно говорю я. И долго еще мы едим в полном молчании.

— Случилось это после того, как сгорел дом Хосе,— говорит Анима Лус Бороа.— Тому солдату стало намного лучше, он уже восстановил силы. Одну за другой я извлекла из его тела все дробинки, и раны уже затянулись. Он стал разговорчив и все спрашивал, кто командует нашими людьми, кто такой Анголь Мамалькауэльо и откуда у нас столько оружия. На все вопросы я отмалчивалась.

В то утро я проснулась от его стонов. Услышала, как он встал и долго ходил. Потом прошел на мою половину:

«Голова очень болит. Ничего не могу поделать с этой болью. Нет у тебя какого-нибудь средства помочь мне?»

Я отобрала несколько пучков разных трав. И сказала:

«Потерпи немного. Чтобы помочь тебе, надо сделать отвар вот из этих трав».

Я сделала отвар, нацедила его в чашу и поставила у ложа из шкур — там, где он обычно лежал. Он схватил меня и ударил чем-то тяжелым по голове — палкой или камнем, не знаю. Я потеряла сознание. Все остальное было совсем просто... Я лежала без памяти, ничего не чувствовала. Но когда пришла в себя, то знала уже, что произошло. Было такое чувство, что всю меня оплевали. Я попробовала шевельнуться и невольно застонала. Он стоял спиной ко мне и, услышав стон, обернулся. Я не знала, сеньор, что во взгляде даже самого страшного человека может быть столько жестокости.

«Не вздумай тут шевелиться, индейское отродье,— сказал он.— Или, клянусь, я размозжу тебе голову».

Я не обратила никакого внимания на его слова. Кое-как доползла я до своей комнаты и там улеглась на шкуре — встать не было сил. Он пошел следом и ударил меня ногой.

«Спасибо, насильник,— говорю я ему на это.— Спасибо, выродок. А ведь это я подобрала тебя, умирающего, в лесу».

«Тебе, дуре, гордиться надо,— смеется он в ответ.— Белый человек снизошел до грязной индейской подстилки. Всю жизнь вспоминать еще будешь, какого благодеяния удостоилась».

«Тебя нет и не будет в моей памяти,— говорю я.— И в памяти моего тела — только боль от твоих ударов».

Усевшись у порога, он доедал остатки приготовленного мной ужина, запивая мудаем.

«В любом случае мы квиты,— чавкая, говорит он.— Когда мои приятели заявились сюда, чтобы убить тебя и спалить этот гнусный притон, я сказал им, что ты выходила раненого солдата победоносной армии Республики — то есть меня. И они ушли. Сейчас, надо думать, ты — единственное существо, шкуру которого еще не подпалили: другого такого во всей округе не сыщешь, будь то мужчина, или женщина, или какой недоносок из вашего племени».

Доев и допив, он ушел, но тем же вечером вернулся — уже во главе патруля. Я лежала там же. Из раны в голове натекло много крови. Все было как в тумане. Они выпили все запасы мудая, а потом эта пьяная свора набросилась на меня. Я увидела еще, что руки их запачканы в крови...

Тот, который уходил из хижины последним, напоследок сказал, обернувшись:

«Улыбнись-ка мне. Ну, чего лежишь куклой? Улыбнись, тебе говорят!»

«Нет,— ответила я.— Пусть мое лицо живет в твоей памяти таким, каким ты его сейчас видишь. Чтобы всякий раз, вспомнив меня, ты пытался отмыть свою грязную душу мудаем и тебя тошнило бы от отвращения к самому себе».

— Сколько лет тебе было тогда, Анима Лус Бороа?

— Должно быть, около двадцати.

— Но даже спустя столько лет... Как ты можешь вспоминать и спокойно рассказывать обо всем этом ужасе?

Она молчит, молчит долго, и тогда отвечает уже Анголь Мамалькауэльо:

— Когда пережитое уже отошло, на него глядят как бы со стороны. Когда в глубине, в очаге пламени от горевшего когда-то костра, остается всего лишь тлеющий уголь, присыпанный пеплом, он уже не обжигает: вот что мы зовем воспоминанием. Страсти ушли, потухли. Ушли звуки, запахи, почти все цвета ушли, а то, что осталось, вроде сухой кости: не блестит, не шевелится, не издает звуков. Однако же — вот, лежит... Так и с этой историей. Она как сухая кость — видеть-то ее видишь, а вот трудно уже даже представить, какой она была, когда с нее обдирали мясо.

— Ваш рассказ изобилует такими подробностями, что... Мне кажется, вы не совсем свободны от пережитого...

— Да, это так,— кивает Анима Лус Бороа,— но мы смотрим на него, как вы — на старые фотографии.