Журнал «Вокруг Света» №09 за 1984 год

Но сразу же, желая объяснить, с чего это вдруг вспомнил Толстого, принялся говорить о том, как в давние годы Иван Тончев создал читальню в своем маленьком селе, назвал ее «Пробуждение» и стал председателем этого необыкновенного для того бедного времени дела. Средства собирались так: устраивали самодеятельные спектакли, а на выручку Иван Тончев покупал книги... По вечерам на посиделки собиралось почти все село, и каждый раз в доме у кого-нибудь. Первый раз читал книгу сам Тончев у себя. Потому как среди взрослых грамотных не хватало, он просил читать и своего сына. Так по счастливой необходимости одиннадцатилетний Тончо читал перед односельчанами «Войну и мир». «...И теперь, когда вспоминаю те дни,— говорил Иван Тончев,— я думаю: самое значительное из всего, что я сделал в жизни,— это создание читальни в селе...» Не знаю почему, но пока мы ходили по селу, которому не было конца и края, о чем бы я ни говорил, с моего языка не сходил один вопрос, точнее — я не раз ловил себя на мысли: вот рядом идет молодой человек, не возникало ли у него желания податься в какой-нибудь большой город? И когда наконец мы оставили за собой село и вышли на его окраину, я спросил Кирчо об этом. Он ответил мне не сразу, встал на краю дороги, как бы привлекая мое внимание к синеющей излучине Дуная в стороне и открытому пространству зеленых полей... Воздух от палящего солнца был белым, и, кажется, оттого глаза трудно привыкали к свету, не сразу различали отары овец или одинокие фигуры крестьян. Перед нами в ложбине виднелся источник в камне — чешма. К нему со всех сторон тянулись желтые тропинки. А вокруг — холмы, за холмами, должно быть, тоже луга и села. И если подняться на вершину одного из этих холмов, подсказал мне Кирилл, мы увидим город Оряхово, а за Дунаем — равнинную Румынию с островками леса.

— В городе не так вольно,— сказал Кирилл и увлек меня за собой вниз по склону к чешме.— Зимой здесь немного скучно. Но тогда можно прокатиться в Софию, а потом с удовольствием вернуться домой...

Источник стоял посреди бесцветного неба, и в это знойное утро казался задумчивым, как напоминание о временах фракийцев и римлян на этой придунайской земле. Сквозь побелевшие, иссохшиеся камни известняка пробивалась трава, журча, текла и лилась на уступ прохладная чистая вода.

Постояли. Освежили лица, напились.

Уезжали от Мариновых после завтрака. Иорданка поехала с нами в Оряхово, чтобы там пересадить нас на тот самый шикарный экспресс, о котором она говорила вчера за столом. В немноголюдном автобусе пассажиры обрадовались Иорданке, поздоровались с уважением, но, как только автобус тронулся, обратили свое внимание к человеку, сидящему тихо и в стороне от остальных, за кабиной водителя. Немолодой мужчина в белой рубашке навыпуск, с обветренным, загорелым лицом держал на коленях футляр с музыкальным инструментом и напряженно улыбался. Со всех сторон в его адрес неслись реплики, явно подзадоривающие его, а он смущался, прятал глаза.

— О чем они? — спросил я тихо у Генриетты.

— Скоро Девятое сентября, День Свободы, человек едет на репетицию оркестра, а они...

Она не договорила, потому как вдруг люди притихли в ожидании: музыкант открыл футляр, извлек из него гобой и, оглядев всех присутствующих, облизнул губы и приник к инструменту. Узловатые пальцы его крупных рук легли на сверкающие никелем клапаны, и мы услышали распевное: до-ре-ми-фасоль-ля-си-до. Вроде бы настроив свое дыхание, он снова обвел всех глазами и начал выводить какую-то мелодию. Пассажиры, послушав секунду-другую, узнали ее и подхватили. Сначала робко, смущенно глядя друг на друга, потом смелее, но только было люди распелись, как, почувствовав разлад с инструментом, остановились в удивлении. А музыкант не спускал с них озорного взгляда и уже предлагал другую песню. Пассажиры снова запели... Так деревенский музыкант все играл и играл аж до самого Оряхова. Из одной мелодии выводил другую, третью... Импровизировал на гобое для своих односельчан.

Надир Сафиев

София — Оряхово — Москва

Тролли боятся света

«Птицы» цвета хаки

Я не мог оторвать глаз от мыса Стеурен. У его отвесных, чуть притушенных зеленью утесов, казалось, кружили несметные полчища комаров. И только в морской бинокль я увидел, что это не комары, а крупные птицы. Волны наваливались на подножие скал и, отпрянув, оставляли за собой множество белопенных водопадов, чтобы через мгновение снова поглотить их своими могучими валами. Сонмища пернатых — белых, серых, бежевых,— рассевшись на недоступных морю скальных выступах, лениво наблюдали за воздушным парадом своих братьев и сестер.

— Птичий базар,— пригубив кофе, с улыбкой бросил в мою сторону щеголеватый норвежский лоцман и тотчас, строго сверкнув в полуобороте надраенными королевскими коронами на погонах, что-то негромко скомандовал штурману. На мостике воцарилось напряженное, чуть торжественное спокойствие, как и всегда перед прибытием лайнера на стоянку.