Журнал «Вокруг Света» №12 за 1974 год

Сэм начал рассказывать ему о своих кошмарах, но вдруг услышал рев машины. Ему показалось, что она наезжает на него, и он прыгнул в сторону. Потом он явственно услышал удары по металлу и предсмертный крик Рона. Закрыл глаза, а когда открыл, то в наушниках раздавалось только монотонное жужжание рации.

Он снова двинулся по автостраде, но уже не знал, куда идти, и сел прямо посередине.

...Он так и не увидел машины, бесшумно приблизившейся к нему, машины с острым рылом и человечком на щитке, перечеркнутым жирной черной чертой.

Перевела с болгарского З. Бобырь

Дорога на девлох

C местным краеведом мы уговорились встретиться у кинотеатра «Памир». У меня оставалось до отъезда несколько дней, и Рази обещал поводить меня по городу, а если получится, то и по окрестностям.

Рази пришел не один: с ним был застенчивый мальчик лет двенадцати.

— Керимчик, племянник мой, — представил Рази. — Из района приехал.

— Салом! — сказал я, протягивая руку.

— Здравствуйте, — отвечал Керимчик.

Рази был озабочен.

— Понимаешь, тебе наобещал, а в музей комиссия приезжает, не знаю, что и делать. Совсем зашился. Да сестра еще сына прислала — учебники покупать, да теперь его обратно на летовку отвозить надо!

— Куда? — не понял я.

— На летовку. Скот на лето в горы перегнали. Муж сестры чабан, а она там обед варит...

Рази махнул рукой и примолк, как бы соображая, как выкрутиться из тяжелого стечения обстоятельств. Я тоже молчал, ибо ничего путного посоветовать не мог.

И вдруг Рази посветлел лицом.

— Слушай, — сказал он, — а если мы одним, как говорится, ударом двух зайцев прихлопнем, а? У тебя еще дня три, да? Отвезешь Керимчика на летовку, туда завтра с утра машина с продуктами пойдет, побудешь там денек и назад на попутке?

Так в шесть утра на следующий день я оказался в крытом кузове грузовика, забитом ящиками и мешками. Продукты везли, к сожалению, на другую летовку, но нас обещали высадить совсем недалеко от нашей. В одном углу уселись мы с Керимчиком — я на мешке, он на стопке книг, а в другом — маленькая старушка, прикрывавшая рот уголком платка. Старушка сидела на полу, вытянув ноги и зажав между коленями высокий и узкий деревянный сосуд, из которого торчала палка.

Такие сосуды я видел в музее, куда водил меня Рази. Сосуд назывался гуппи и служил маслобойкой. В него наливали заквашенное кислое молоко и сбивали мутовкой. Палка, торчавшая из гуппи, и была мутовка. Я точно знал, что кончается она тяжелым крестом из твердого дерева: в музее их накопилось немало.

Старушка молчала, только в самом начале пути спросила меня: «Девлох?»

— Девлох, — отвечал я. Это значило «летовка».

На летовку таджики перегоняли скот, когда появлялись на полях первые зеленые побеги. Раньше у каждого кишлака было свое пастбище, которое к тому же подразделялось на несколько участков: свой для каждой махалля, кишлачного квартала. Участки в те далекие времена отделялись стенками из дикого камня, и, не дай бог, чтобы овцы зашли на чужую площадь! Иногда доходило до побоищ, и бывало, вражда продолжалась и внизу — махалля неприятельствовала с махаллей годами.

Сейчас многие колхозы, особенно те. у которых немало скота, держат стада в долинах только зимой. Весной и осенью скот пасется в предгорьях, а летом — на высокогорных пастбищах. Обычно там строят дом, где живут пастухи.

Ехали мы долго — часов шесть или того более. После — не знаю, которого уже по счету, — поворота, подъема и спуска машина остановилась. Неуверенно держась на затекших ногах, я выпрыгнул из кузова. Керимчик передал мне стопку книг и спрыгнул сам.

— Отсюда, товарищ дорогой, — сказал шофер, — пешком пойдете. Да мальчик тебе все покажет.

Можно было идти по дороге, по которой гонят скот, — она хорошо протоптана. Но так мы добрались бы на девлох дня за два. И Керимчик повел меня по тропе круто вверх.

Не помню, сколько мы карабкались, не было возможности взглянуть вверх, только тропинку видел я, тропинку да еще какие-то жесткие колючие кусты, за которые то и дело хватался. Через час, а то и через два сделали мы привал на более или менее ровной площадке, попили воды из ручья, съели по лепешке да по паре твердых шариков сушеного овечьего сыра-кургута. Посидели чуть и вновь полезли вверх.

И когда я точно понял, что больше идти не могу, я услышал женский голос. То была мать Керима, и он бросился к ней и схватил кувшин с водой — она шла от ручья.

Летовка была рядом, за перевальчиком. Где-то внизу слышались голоса. Мы стояли на самом верху, и мне все хотелось продлить этот приятный миг...

— Пойдем, — сказала Керимова мама, — близко, метров двести...

Эти двести метров идти было нетрудно — под гору, — но мне почему-то показалось, что шли мы долго. Тропинку я уже еле различал.

У невысокого дома из сырцового кирпича горел костер, булькало что-то в подвешенном над ним казане. Вокруг сидели люди. Одни мужчины. Из загона, невидного в сумерках, доносились чавканье, хлюпанье, неясное блеяние овец.

— Садись, поужинаем сейчас, — сказала женщина. — Мясо скоро будет готово.