Журналист в кармане. Апокалипсис в шляпе, заместо кролика – 4

А между тем к Клаве вновь подступает Каутский, во взгляде которого на Клаву так и сквозит неуверенность в нём, в Клаве, и Каутский даже возможно не понимает, почему он вдруг на такой шаг решился и доверил столь ответственное и по своему прорывное дело этому новичку Клаве, у кого и имя спорное и в нём всё вообще не так, как у практичных, со здравом рассудком людей. Вон синяк под его глазом, что это на самом деле значит, и как он с такой физиономией покажется на знаковых людях, кто безмерно себя уважает и никогда к себе не подпускает людей и с меньшими недостатками в себе. А он за него, можно сказать, поручился, пробив для него аккредитацию на это закрытое, только для избранных лиц мероприятие, и в качестве своего представителя, то есть выразителя своего мнения и своего лица (а оно у него вон какое, всё в оспинах и шелухе молодости), выдвинул на встречу с этими лицами, облагороженными своими капиталами и могуществом, которое дают все эти капиталы.

– Смотри в оба, – уставившись на Клаву, говорит Каутский, – там покрепче твоего зубры гладиаторского сословия будут. И не какие-то там Клавдии, а все брутальные Бруты до единого. – А Клаве уже надоело такое слушать в свой адрес, и он возмущённо интересуется, чем всё-таки на самом деле Каутскому Клавдии не угодили. А Каутскому, скорей всего, ни один из рода Клавдиев или просто человек с таким именем не был знаком, кроме как Клава, так что ему на них грех было жаловаться, а то, что он так язвительно о нём отзывается, то ему просто к слову это пришлось, да и хорошо в белом стихе рифмуется. Но признаться в этом он не может и оттого он интересуется у Клавы примерами из истории о величии мужей со столь достойным, по мнению Клавы, именем.

– Вот и не знаю я ни одного Клавдия, чтобы на него можно было равняться и детям в пример ставить. – Выразительно заявляет Каутский, ставя в тупик Клаву, который если честно, то и сам в этом плане не слишком информирован и не ушёл далеко от Каутского, начавшего его додавливать примерами из мифического прошлого, кое его вообще не касается и прошло далеко от него мимо, по Аппенинскому полуострову. – А вот звался бы ты Гаем Юлием, или ещё как-то из этой породы Юлиев, то это другое дело. – Корёжа слух Клавы рассуждает Каутский, и так презрительно смотрит на Клаву, как бы показывая ему, что он ничего такого мужественного и героического в его физиономии не видит, а это значит, что и зваться ему так сносно не стоит. Всё ровно этот его нос, в ком нет и намёка на римскую идентичность, а также фонарь под глазом, мигом выдадут в нём даже не Клавдия, а Клаву, человека только с амбициями, но без средств к их осуществлению. В общем, глаза бы мои на тебя не смотрели, тьфу на тебя.

– Всё-таки мне не окончательно понятен ход мыслей твоих родителей, подбросивших тебе такую свинью с именем. – Продолжая брезгливо изучать физиономию Клаву, рассудил Каутский. – Сдаётся мне, что в нём есть какой-то подвох и свой вызов системе именных нареканий, где всегда важное значение придавалось звучности и героизму имени, а тут такое противоречивое дело. Ладно, что есть, то есть, и придётся с этим работать. – Подытожил свои взгляды на Клаву Каутский и собрался было на этом закончить приём, но тут он наткнулся на Михаила, кто можно сказать, не присутствовал здесь, а весь во внимании был к конверту в своих руках.

– Может ты чем-нибудь посодействуешь. – Обращается к нему Каутский. А Михаил, сбитый со своей мысли, не сразу и сообразит, что от него требуется. И он начинает в недоумении смотреть на Каутского, затем на недовольного Клаву, и вроде как схватывает, чего от него хотят. И он лезет свободной рукой во внутренний карман своего пиджака, откуда вынимается интересный футляр, как сейчас же выясняется, носящий в себе, никогда бы Клава не подумал, такие интересные и так ему понравившиеся очки. – С автоматической регулировкой затемнения. – От характеризовал очки Михаил, вручая их Клаве. – И вообще, последний писк технической мысли. В них чего только нет. Даже сам ещё толком не знаю. – С завистливым видом посмотрел на Клаву в очках Михаил, как понимается Клавой, всё это привравший, чтобы поднять себя в его глазах. Мол, сам смотри, как я к тебе отношусь, и мне для тебя ничего не жалко, окромя только того, что в конверте, который я подальше уберу себе в карман, чтобы ты, отвлечённый на свои очки, забыл о нём. – Носи и помни, кому обязан так продвинуто и имиджево выглядеть. – Добавил Михаил.

И хотя Клава ещё воочию не убедился, как он выглядит в очках, всё-таки у него появилось такое чувство, что здорово, и его даже Каутский не выводит из себя через эти очки. – Это оттого, что он стал от меня подальше, хоть и на такую чуточку, как стекло очков. – Решил Клава.

*****

– Так только в кино бывает. – Обратился к Михаилу Клава, после того как они покинули кабинет Каутского.

– Ты это о чём? – спросил Михаил, пребывая мыслями где-то в другом месте, возможно во внутреннем кармане своего пиджака, где лежит конверт и так крепко греет его сердце.