Жуть-2

— Погодь, отпусти, дай слезу, — сказал Колька, и краснофлотец остановился, разжал холодные пальцы. Стоит истуканом, и, поди пойми, устал или нет.

— Знаешь, что это? — спрыгнув на траву, спросил мальчик. — Помнишь?

Коляда посмотрел на здание «Факела», грязно-серое, грязно-розовое. Пустой взгляд, пустое лицо. Бездумность висела между кинотеатром и глазами мёртвого киногероя, как провод между деревянными Л-образными столбами.

— Дом? — сказал краснофлотец, и у мальчика отчего-то стало знобко на сердце. Он подумал о доме, как о месте, где ждала семья, — не как о здании.

— Почему дом? — спросил Колька. Ноги затекли, но он не спешил их растирать — вглядывался в лицо мертвеца.

Коляда посмотрел на мальчика. Как всегда безразлично, отсутствующе.

— Мы шли домой.

— И всё? Ты ничего не помнишь?

Матрос не ответил. Воспоминаний не осталось: ни о прописанной в сценарии службе в Черноморском флоте, ни о сражении с врагом на подступах к Одессе, ни о гибели в бою. Ни о пробуждении в пещере под кинозалом. На экранах страны стойко справлялась со смертью сына тётя Груня, мама Жоры Коляды, которую сыграла Наталья Гундарева, а мёртвый герой с лицом Александра Бондаренко стоял напротив входа в кинотеатр «Факел», в подвале которого хранилась отпустившая его плёнка, таилось нечто древнее и злое, ставшее причиной возвращения.

— Ладно, — сказал Колька, — пошли.

Коляда ждал. Стоял под слезливой ивой, в куртке Колькиного отца, накинутой поверх тельняшки и скрывающей массивную бляху поясного ремня. Ботинки и нижняя часть брюк были заляпаны рыжеватой грязью.

Мальчик тоже ждал, а потом с улыбкой покачал головой — «забыл, остолоп, с кем дело имеешь», — и стал подниматься по ступеням. Позади зазвучали тяжёлые шаги матроса.

* * *

Сегодня была смена Юрка. И «Говорит Москва» Григорьева и Григорьевой.

Вокруг пяти зрительских затылков расплескались световые нимбы. Кино очищало, кино протягивало зрителю кусочек победы, причастие, и звучала из динамиков молитва священной надежды:

«Мой любимый сад, весь в снегу стоит и под ветра вой о весне грустит…»

Колька утопил нос и губы в душной ткани занавеса, точно целовал полковое знамя.

«И растает снег, и пройдут дожди, и в моём саду расцветут цветы».

Предупредительно скрипнула дверь аппаратной. Мальчик увлёк за собой матроса, направо и вниз по ступенькам. В сырость, в могильную прохладу. Во чрево, материнское, ведь, как бы ни звался кинотеатр, он был женщиной, и утроба его была женской, и устье меж раскинутых труб.

Вспыхнули лампы. Мальчик и мертвец зашагали по бункеру, мимо гигантской холодильной камеры, водружённой на бетонное основание-алтарь, мимо вентилятора-улитки, чей двигатель, непрестанно вращая лопасти, посылал воздух в зрительный зал, рот в рот, вдохни и воскресни.

Колька подумал, что этот воздух, и свет с прожилками колымского золота, и пламя в лампах, и водяная пыль из форсунок, вместе создавали волшебство, и ради существования волшебства он должен был идти.

Но больше — ради жующей свои соски сестры, ради её взросления на примерах из огромных фильмов, ради нескладного подростка, который однажды, краснея, пригласит её на ещё не снятую, но, безусловно, прекрасную картину, он обязан идти.

Мальчик нашёл руку Коляды, сжал холодный палец в ладошке. Он не боялся показаться трусом. Страх в любых его змеящихся ипостасях остался снаружи.

«Факел» был началом. И дабы отсрочить финал, Колька станет продолжением.

Подвал занимал пространство под фойе и заканчивался резервуаром, упакованным в кирпичную кладку. За ним, в узком, оцарапавшем плечи моряка, закутке, таился пролом в человеческий рост. Нерукотворная щель среди нагромождения труб. Колька был слишком мал, чтобы догадаться, на что похож этот вход, обрамлённый лепестками оплавленного камня. И утонул в вентиляторном гуле шёпот краснофлотца: съеденное лопастями изначальное слово «мать».

Крысы и прочие подвальные аборигены сторонились подземелья. Ни мусора, ни помёта в туннеле. Но кто-то обитал здесь, кто-то шелестел в тёмных зигзагообразных щелях, и чем дальше они отходили от механического гудения, тем отчётливее шелестело, и стонало, и вздыхало.

Над головами вились гирлянды тусклых лампочек, блестело влажное, неровное нёбо потолка. Выше — зрительный зал. Рядом — нет, впереди, незаметно обогнавший мальчика мертвец, уверенно выпрямившийся, как экскурсовод, как проводник.

Куда?

Как вообразить себе кино вообще? Павильоны киностудии, размером с Москву и половину Лос-Анжелеса? Дзига Вертов, спорящий о чём-то с Федерико Феллини, Чаплин, снимающий в одном фильме Олега Даля и Мерлин Монро? Де Сика, Пудовкин, конструктивисты, Ренуар…. И мишура звёзд, и скривившаяся луна с застрявшей в глазу ракетой?

Кольке почудилось, что он слышит музыкальную заставку из «Кинопанорамы», мелодию песни Патрисии Карли в исполнении оркестра Поля Мориа.

«Нет, глупости, — он скомкал и отшвырнул слащавую музыку и картонные декорации. — „Отыгравшие“ пришли с войны, значит, и я уйду на войну. На фронт, как пацаны в сорок первом, займу их место в строю, за Маринку, да хоть за Линду!»