Жуткие снимки

После вчерашней съемки, когда они со Шведом вернулись с корпоратива в Лахте в три часа ночи, Мурка проспала до десяти и, ясно, в школу на консультацию по математике опоздала. Но она все равно собралась – джинсы-футболка, а в рюкзачок скетч-бук, карандаши, новое платье в цветочек – и помчалась на маршрутку. Идеи надо воплощать, а то они разорвут на клочья. Вышла у Таврического и позвонила Мите:

– Митя, а ты занят?

– …Малыша! Ой! Что стряслось?

– Ничего. Просто уже лето, третье июня, а ты сидишь там в своей норке на четвертом этаже и видишь только ржавые крыши. А я – в Таврике. Приходи на часок, погуляем вдоль прудов, помолчим, поговорим. Часок-то у тебя найдется? Придешь?

– Приду, – растерянно согласился Митя. – А ты чего такая добрая, Малыша?

– Лето потому что.

Она немного боялась, что Митя явится в одной из своих психоделических жилеток, но он пришел совсем обычный, в серенькой рубашке, в наутюженных Нозой брючках, – только черные глазки за очками хитро поблескивали: обычная одежда для Мити – маскарад. Дожидаясь его, Мурка нарисовала в скетч-буке Ваську на велике; пришлось присматриваться к проносящимся мимо велосипедистам, чтоб вспомнить, где что у велосипеда. Митя, подсев к ней на лавочку, долго разглядывал рисунок:

– Да… Жаль. Очень жаль мальчика. Добрый был?

– Всякий. Мальчишка как мальчишка. Знаешь… У него вот тут был шрам, – Мурка отметила точную черточку на Васькиной руке чуть повыше локтя. – Это я звезданула, кирпичом. Хорошо, что на излете, сустав не вышибла. И мизинчик еще – перелом был, потом криво сросся…

– …За что?!

– За преступление.

– А?

– Когда мы жили на Академика Лебедева, там недалеко в ВМА была стройка. Длилась и длилась. Все дети окрестные туда пробирались – ну, интересно же. Васька тогда был классе во втором, мальчишки тогда еще совсем придурки, вот туда они-то, на стройку, человек шесть, и залезли. Я перепугалась и за ними тоже. Ну, нашла, смотрю издалека: как ловить, как выволакивать… А они, эти суконцы малолетние… Камней и кирпичей набрали и швыряют в какую-то ямку… А оттуда писк, мяуканье такое тоненькое… Понимаешь, там котята были. Уковылять пытались, пищали, маму звали… Половина уже убитые, один лежит – дергается, головка в кашу, только уши дрожат… А эти гаденыши… Все кирпичами садят, кирпичами… Я тогда тоже камни похватала и как давай в них кидать, в уродов этих мелких… Со всей силы. Пацаны орут, попадали, ползут по грязи, я визжу, кидаю – хорошо, сторож прибежал, остановил, а то поубивала бы… Пацанята отползли, убежали – только мой остался, я его схватила и бить – по морде, по морде; потом схвачу, потрясу и опять бить. А тут кошка прибежала, худющая, нюхает котяток своих, нюхает – и как закричит, замяучит… Ваську аж затрясло… Сторож нас вытащил – меня за косу, чтоб не дралась, Ваську – за шиворот вынес и за ворота как тряпку выкинул. …Васька ревел сутки, наверно. Устанет, уснет на полчаса – и опять ревет… Хорошо, родителей дома не было. Я с ним месяц все равно не разговаривала.

– А как простила? – Митя, побледневший, потирал грудь с левой стороны.

– Да увидела, что у него мизинец кривой. Сломан был – я кирпичом попала, болел страшно, наверно, а он никому не сказал, прятал от нас свой мизинчик… Так криво и сросся. Я хоть и сказала, что убитым котятам в тысячу раз больнее было, все равно… Пожалела его. Прибитый был, горестный, есть почти перестал, ревел, по ночам вскакивал… Пожалела. Но не простила, нет. Просто стала разговаривать. Как ты думаешь, надо было простить?

– Нет. Нет, что ты. Ты все правильно сделала… Бедная.

– Он меня потом Муркой прозвал. За это все. Митя, а вот если бы рай был, как ты думаешь, его, дурака, простили бы за котят, взяли бы туда?

– Он же мучился, – Митя потер лицо. – У него ж сердечко кровью потом изошло. Наверно, все-таки взяли бы… Я бы взял.

Мурка долго смотрела вверх, в зеленый шорох и свет старых лип.

– Митя, а ты какой был в детстве?

– Да тоже всякий, наверно. Мы жили на Пряжке, в доме, где Блок жил, представляешь? Но нам, мальчишкам, это было как само собой, ну Блок и Блок, мы все больше в порт пробирались или на Адмиралтейские верфи. Тоже опасно было. Родители ничего не знали, конечно… А еще у меня было восемь воображаемых друзей. Они просили их не выдавать. Пойдем, Малыша, пройдемся. А то…

– Прости. Я… Я нечаянно, – встала Мурка. – Я это никому не рассказывала никогда. Я не знаю, почему тебе все рассказываю. Прости.

– А ты рассказывай, – настойчиво и тоскливо сказал Митя. – Я рад. Это ведь значит, Малыша, что я, старый дурак, хоть кому-то по правде нужен.

Они обошли почти весь пруд, разговаривая о Блоке, о Мандельштаме, о Галиче, когда Мурке наконец вспомнилась ее идея:

– Ой, Митя! Я чего хотела-то! На, пофоткай меня, пожалуйста. – Она сунула ему в руки свой телефон. – А потом будет сюрприз!

И она превратилась в мальчишку. Скакала через скамейки. Валялась на газоне. Вскакивала и подпрыгивала в небо – только чтобы Митя забыл про котят. Вроде бы удалось: Митя, смеясь, только успевал нажимать спуск: