Зябрики в собственном соку, или Бесконечная история

И шлепнулся плашмя прямо в лужу, только вода во все стороны плеснула.

Подбежавшая Нитка схватила меня за руку:

– Ершан, с тобой все хорошо?

Вот что такое счастье, вот оно…

– Да так, поговорили малость.

Парнишка заворочался в луже, как кабан, погнал волну, только кепка поплыла в сторону, как кораблик. Нитка уткнулась мне носом в плечо и захихикала.

– Я тебе еще покажу!!! – поднялся, весь грязный, вода стекает, да еще и грозится.

– Не надо мне ничего показывать. У меня у самого есть, твой огрызок меня не интересует.

Краст дернулся вперед, шарахнулся назад, вбок…

– Огрызок, значит, огрызок… Я тебе покажу огрызок…

Пнул ногой кепку, которая тут же затонула, и, размахивая руками и что-то гневно бормоча, зашагал по улице.

Нитка подняла на меня лицо:

– Ершан, я люблю тебя!

Глава 81

После этого неожиданного – но приятного, приятного, ПРИЯТНОГО!! – признания, я получил суровую нотацию. За то, что пошел в магазин, за то, что торчал возле магазина, за то, что сцепился с эти придурком, за то, что напугал ее и за то, что во время нотации улыбался без остановки.

Она меня любит! Сама сказала!

* * *

Мешок с сахаром мне, разумеется, все равно пришлось тащить, хоть и недалеко, но я запарился, как ломовая лошадь. Оставив сахар в уже знакомой кладовке – ой, чувствую, не в чай он пойдет, не в чай… – я вышел, натолкнувшись на дядю Драка.

– О, Ершан, сынок, все же приехал!

– Ну так обещал ведь.

– Ну так многие обещают, а потом забывают.

– Ну так я не многие. Я такой один, единственный и неповторимый.

– И от скромности он не умер, – хихикнула за моей спиной Нитка, – Дядя, он с Кратиком подрался, представляешь!

Дядя оценивающе посмотрел на меня:

– Что-то он подозрительно целехонький и слишком довольный для подравшегося. Драка – это когда друг друга бьют.

– Он пытался, – хмыкнул я.

– Он хоть жив.

– Конечно. Я ж не зверь.

– Только весь в грязи вычухался, как поросенок! Испугался Ершана, споткнулся – и прямо в лужу, что возле сельпо!

Нитка откровенно наслаждалась ситуацией. И мне сложно было ее осуждать. Судя по всему, до сегодняшнего дня само существование этого долбанного Крастика отравляло ей жизнь. Этот гад умудрился поселиться в темном уголке ее души, терзая и гнетя. И только сегодня, когда Нитка увидела, как мерзавец получил по заслугам, да еще и оказался в смешном положении, он вылетел из закоулков ее подсознания, освобождая от плохих мыслей, дурных снов. Возможно, в психологии у такого явления есть какое-то название, я не знаю, я же не психолог… да мне и пофиг. Главное – Нитка счастлива!

* * *

Дядя Драк показал мне, где я буду ночевать – на втором этаже, вернее, в мансарде, то есть в комнатке под крышей, которая называлась светелка, с окном и балкончиком на фронтоне. Еще там была кровать. А еще дядя Драк тихонько сказал мне, что парень я хороший и за рукопись его старого приятеля мне тоже спасибо, но если я ночью попытаюсь пойти искать Ниту – он мне сломает что-нибудь нужное.

Я клятвенно пообещал, что и в мыслях не было. Ведь приходить Нитке ко мне он не запрещал, верно?

Шучу, на самом деле, несмотря на то, что мне очень бы хотелось провести с Ниткой всю ночь, и не одну, но все же она заслуживает чего-то большего, чем тайное свидание с испуганным прислушиванием к каждому шороху. Мы еще успеем, мы еще всё-всё успеем, у нас вся жизнь впереди!

* * *

– Это мы, с Туманом и Луфарем.

Мы с дядькой Драком – в горнице, большой комнате, в которой, как я понимаю, выполняющей роль гостиной. Вдоль стен – широкие лавки, полы устланы лоскутными половичками, в правом углу – шкаф и занавеска, прячущая чью-то кровать, то ли Драка, то ли дедову, посередине помещения – стол, деревянный, тяжелый, накрытый скатертью. Рядом с ним – пара низких лавочек, вернее, скамеечек[442]. Два окна – на левой стене, между ними – зеркало, и одно окно – на противоположной выходу. Окна совсем небольшие, подоконники низкие, так что, чтобы изобразить в них классический образ «деревенская девушка смотрит в окно, опираясь локтями о подоконник», той самой девушке пришлось бы согнуться в довольно неприличной позе. Еще в дальнем левом углу – небольшая угловая полочка, похоже, когда-то на ней стояли иконы. А сейчас – черный чугунный бюстик незнакомого мне человека. Может, здешний аналог Ленина… хотя нет, товарища Афосина я знаю. Может – Сталина. А может и вовсе Антона Павловича Чехова.

А еще на стенах висели фотографии.

Старые, пожелтевшие, и новые черно-белые, глянцевые. С незнакомыми мне людьми… хотя вот этот лихой мужик смахивает на деда Паича в молодости… Я знаю только одного. Дядьку Драка.

Вот он в бескозырке, лихо сбитой на затылок, тельняшке. Вот – с автоматом, похожим на ППШ, в черном мундире. А вот – то самое фото, о котором говорим.

Три человека. В черных гидрокостюмах, за спинами – узнаваемые акваланги.

– Это мы еще до войны…

До войны? Мне казалось, что акваланги изобрели уже после войны, Жак-Ив Кусто[443]… а, понятно…

– Зябрик… – тихонько прошептал я. Но слух у дядьки был хороший:

– Кстати, банка зябриков у меня где-то завалялась. Будешь? После баньки?