Зигмунд Фрейд. Упадок и конец психоанализа

«Чем-то нужно пожертвовать: либо хотят выразить характер таинственно неопределенного пророчества, что означает, передать «Exoriare» в третьем лице единственного числа – вместо второго лица – («...пусть же придет мститель»), либо предпочитают сохранить непосредственность и непосредственно взывающую (призывающую) силу второго лица единственного числа, что означает, что надо как-то модифицировать «aliquis», если даже не подавить его совсем («Прибудь, о, мститель, кем бы ты ни был»)».

Переводчики Вергилия в немецком языке выбирали, как подчеркивает Тимпанаро, обычно одну или другую возможность. И вероятно, что молодой австриец, для которого слова Дидоны были, без сомнения, немногим большим, чем далеким воспоминанием из гимназических времен, неосознанно ориентировался на то, чтобы банализировать текст, это значит, привести его в соответствие со своим личным словарным запасом. Бессознательное исключение «aliquis» сходится с этой тенденцией; остаток предложения легко можно перевести на немецкий язык, также без того, чтобы перегружать при этом порядок слов. Эта тенденция поддерживается тем фактом, что первоначальный вариант Вергилия необычен не только с точки зрения немца, но и в контексте латинского языка. Это обстоятельство легко могло склонить молодого человека, который приобрел лишь скромные знания (латыни), к тому, чтобы он «восстановил» грамматический порядок так, как он выучил его в школе. Тимпанаро, конечно, вдается в еще гораздо большие подробности, чем мы можем сделать это здесь, но уже и так может быть очевидно, что он с полным основанием вводит феномен банализации для спора с объяснением Фрейдом той ошибки молодого еврея. Как, однако, обстоят дела с цепью ассоциаций?

Ну, для этого у Тимпанаро тоже есть чрезвычайно ясное решение. Он указывает на одно предположение Фрейда, для которого вообще нет опоры. Фрейд думал, что тревога молодого человека об отсутствии месячных у его возлюбленной вызвала ошибку, и что цепь ассоциаций представила доказательство этого. Тем не менее, точно так же возможно, что любая цепь ассоциаций, которая исходит от какого-то произвольно выбранного слова, как раз ведет к тому, что занимает самое высшее положение в душе «пациента» (или, скажем, страдающего). Это происходит потому, что его мысли всегда склоняются к тому, чтобы возвращаться к этой приоритетной для него теме. Тимпанаро дает ряд примеров, которые показывают, как легко можно придумать цепи ассоциаций к тревогам и заботам молодого еврея, достаточно только взять любое место из цитаты Вергилия в качестве исходной точки. Он также констатирует, что эти цепи ассоциаций ничуть не более гротескные и туманные, чем те, которые Фрейд применяет как свидетельство. Кроме того, он указывает на то, что Фрейд в действительности вовсе не позволял своему собеседнику ассоциировать свободно, а очень осторожно направлял своими репликами его цепь ассоциаций в приемлемом для него направлении, которым молодой человек и должен был, в конечном счете, следовать. В этом отношении так называемые «свободные ассоциации», похоже, подверглись влиянию частично со стороны суггестивных примечаний Фрейда, частично, под воздействием знаний молодого еврея о Фрейде и его теориях. К этому еще добавляется его интерес к сексуальным вопросам, так что его ассоциации могли бы пойти в указанном направлении в любом случае – и неважно, из какой именно исходной точки они начались бы. Вместе с тем мы возвращаемся к решающему вопросу. Если бы мы могли начать с любого слова и пришли бы, несмотря на это, через цепь ассоциаций к одному и тому же результату, то теория Фрейда, без сомнения, абсолютно ошибочна. Вследствие этого это был бы необходимый и, кроме того, ясный контрольный эксперимент. Тем не менее, Фрейд и его приверженцы никогда не пытались подвергнуть свои утверждения такому тесту.