Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

В первую минуту трудно было сообразить, где я. В помещении отсутствовал верхний свет. Полумрак дезориентировал. Недалеко от стены, слева, внушительных размеров письменный стол под зеленым сукном. В наших госучреждениях начальники, занимающие руководящие кресла, добавляют к письменному столу еще один, они вместе образуют букву «Т». За ним, во время заседаний сидят сотрудники, приглашенные. По размерам «Т» обычно и судят о служебном положении и ранге начальника.

В этом кабинете все отвечало высоким масштабам. По обе стороны длинного стола — ряды добротных стульев. Такие же стулья у окон. Все это я увидел позже, когда глаза привыкли к полумраку и могли разбирать подробности. Настольная лампа ярко освещала зеленую поверхность, отдавая часть света ближней стене и окружающим предметам.

За столом в кресле — человек с газетой. Лица его не было видно — оно находилось в тени, свет падал на газету. За его спиной в раме под стеклом — известный портрет руководителя ведомства. И хотя в кабинете царил полумрак, казалось, будто глаза в пенсне внимательно наблюдают за всем происходящим.

Хозяин предложил сесть, а сам, уткнувшись в газету, невозмутимо продолжал читать. Я сидел на краешке стула у окна и всматривался в плохо освещенную комнату, ожидая начала разговора. Томительно шли минуты. Такой прием рассчитан на моральное и физическое воздействие. Уходили часы ночи — время сна и отдыха, — а завтра все повторится снова. Заснуть же после ночных допросов не позволит тюремный режим.

Но вот он отложил в сторону газету. Быть может, теперь начнется допрос? Я слежу за его действиями и, увидев, наконец, лицо, думаю про себя: «…выглядит интеллигентно, — в очках, хорошее лицо. Правда, это лишь одна сторона человека, — хотелось бы узнать, как он ведет себя на допросе, ведь это главное».

— Я знаю, Вы были у начальника следственного отдела, и он объяснил Вам причину вызова сюда. Я хотел напомнить Вам о бессмысленности скрывать что-либо от следствия — это не в Ваших интересах.

Так начался разговор.

Он открыл ящик стола и вытащил папку с подшитыми документами и, потрясая ею, сказал:

— Нам известно все о Вашей преступной деятельности… А то, что Вы рассказали о себе в Подольске, вот в этом деле, — он вынул другую папку, хранившуюся в архиве Госбезопасности, — это не для нас, об этом Вы можете рассказывать своей бабушке… И давайте договоримся: говорить только правду.

— Я Вас не понимаю, гражданин начальник. Неужели мои показания на следствии в Подольске вызывают у Вас сомнения? Я ничего не утаивал от следствия, Ваши замечания мне непонятны.

Начальник управления отреагировал на мою фразу не совсем понятным заявлением:

— Мы не сомневаемся в том, что в плен Вы не сдались добровольно и вопрос о предательстве в Вустрау нас тоже не интересует. Расскажите-ка лучше о том, как Вы оказались в Швейцарии, с чьей помощью и какие связи у Вас были с американцами. При откровенном разговоре Вы должны будете рассказать и о задании, какое получили от них, возвращаясь в Советский Союз.

Такого поворота я никак не ожидал — откуда могла появиться эта версия, не имеющая к нам ни малейшего отношения. Что я мог ответить на это?

Я понял, что дело с немцами, на которое так давили в Подольске, было дутым, зато появились совсем новые обвинения — в связях с американцами, которые были значительно весомее. И чем все это закончится, трудно предположить.

Находясь в полной изоляции от информационных источников, заключенные ничего не знали о том, что происходило в мире, о том противостоянии с американцами, которое наметилось вскоре после окончания войны, о том, что начался новый раунд репрессий — по второму кругу пустили тех, кто уже отсидел, кто был в ссылке или на свободе и кого по всем данным нужно было снова упрятать в отдаленные и глухие районы страны.

В моей памяти не было ни единого факта о каком бы то ни было личном контакте с американцами. После окончания войны они действительно появились в Швейцарии на отдыхе и вызывали любопытство у местных: кто цветом кожи, кто бесшабашной ездой на джипах по прекрасным швейцарским дорогам, кто пристрастием к ресторанам, спиртному и девочкам. Я в ту пору тоже носил солдатскую форму американской армии, ел американские консервы и продукты, курил «Camel», но все это нельзя было назвать личным контактом и тем более связью для получения задания и выполнения его в Советском Союзе.

Откуда потянуло этим ветром? Может быть, это контакты Круповича, как офицера связи при швейцарском комиссариате интернированных и госпитализированных с официальными представителями различных иностранных посольств и ведомств каким-то краем задели меня? Из нас пятерых, бежавших в Швейцарию, наиболее тесные и близкие отношения были у меня с Ивановым и Круповичем. Поэтому, возможно, следствие интересовалось их связями и контактами?

Перебирая в памяти швейцарский период, я вспомнил кое-что еще, что знал тогда или слышал от людей, встречавших Круповича позднее в тюрьме.