Зима

— Что? — не могу представить моего папу помогающим Люку. Его так долго не было, что я забыла, каким он был с окружающими. Каждое воспоминание об отце связано с тем, что он значил для меня. Макс Бреслин, который был учителем в моей школе, добровольцем в местной пожарной станции, наставником подростков в общине Брейквотера по выходным, был практически забыт. Я опускаю голову и обнимаю себя руками, чувствуя себя крошечной. Если Люк говорит, что папа помог ему, это может означать только одно.

— Мой папа взял шефство над тобой? — тихо спрашиваю я.

— Да.

Я не могу поднять глаза на Люка. Похоже, он злится. Я хочу знать почему, но не готова спросить. Папа занимался только с мальчишками из распавшихся семей, с теми, кто пострадал от насилия в приемных семьях, жертвами жестокого обращения и беспризорниками. Люк из хорошей семьи. У него милые мама и сестра; я знаю их всю жизнь. Его отец вместе с моим были членами одного клуба охотников. Я до сих пор помню, что они вместе ходили на охоту по выходным, пока Клайв Рид не погиб (осечка ружья). Мне было тогда восемь. Люку было, наверное, лет одиннадцать-двенадцать. Скорее всего, именно поэтому мой отец взял Люка под опеку. Чтобы тот справился с грузом, свалившимся на него после смерти отца. И рана до сих пор не затянулась. Я уважаю его нежелание говорить об этом, так как знаю, что это такое. Допив остатки пива, отвожу от него взгляд, не зная, что делать. Сосредоточиться на файле — лучшее, чем можно занять себя сейчас, даже если после увиденного меня вывернет.

— Рок-Спрингс находится в семидесяти милях от Брейквотера, — замечаю я, внимательно посмотрев на фото. На скопированном снимке куча отпечатков пальцев. Похоже, тьма народу, пытаясь определить значение символов, брала его в руки до того, как сделали копию. Около минуты Люк хранит молчание. Его голос надламывается, когда он, наконец, говорит:

— Не суть. Убийцы вроде него не боятся передвигаться, если это нужно для дела, — он подхватывает мои пустые бутылки вместе со своими и скидывает в раковину. Они оглушительно гремят, пока Люк там возится. Я знаю, что он ищет.

— С каких это пор ты начал курить?

Он поворачивается с пачкой в руке. Выражение лица сулит бурю.

— Обычно я не курю. Кейси начала пару лет назад. Раньше я курил, когда мы куда-нибудь выбирались или в клубах. С тех пор, как мы расстались, едва ли выкурил десяток штук. Это прошлогодняя пачка.

Это объясняет, почему у него нет зажигалки. Судя по тому, как задирается его футболка, оголяя нижнюю часть спины, Люк прикуривает от плиты. Сигарета тлеет, когда он поворачивается. Я отвожу взгляд: неловко так таращиться на его обнаженную кожу. Он все еще выглядит хмурым.

Я и мое хреновое настроение — причины, по которым от Люка исходят лучи напряжения.

— Извини, что сорвалась, — произношу я, наконец, уверившись, что могу встретиться с ним взглядом. Он пожимает плечами и затягивается дымом, мышцы его челюсти дергаются.

— Порядок. У тебя есть все основания защищаться. Похоже, твой отец никогда не упоминал, что знал меня.

Я качаю головой.

— Папа никогда не говорил ничего о людях, чьим наставником был. Он сказал мне, когда я была маленькой, что это конфиденциально. Обещание сохранить тайну — иногда единственный способ помочь кому-то.

— Это мне в нем и нравилось, Эвери. Я доверял ему. Он был добр ко мне. Я долго ревновал его к тебе.

Мои руки все еще сжимают бутылку пива.

— Что? Почему?

— Не знаю. Думаю, иногда... — он прочищает горло и смотрит сквозь меня в окно на город: огни, движение и толпу. — Бывали дни, когда я хотел, чтобы он был и моим отцом тоже.

Люк никогда не говорил мне подобного раньше. Он даже не намекал, что знал моего папу за пределами школы и пределами того, что нашел его тело. В горле чувствуется комок. Я не понимаю, что чувствую, эмоции сплелись в тугой клубок: печаль, любопытство, сострадание боли, что видна в его глазах. Гнев путает все карты, еще секунда уходит на то, чтобы понять, почему он здесь. Люк был очень близок с моим отцом, настолько, что спустя пять лет после его смерти все еще чувствует себя опустошенным. Между ними была связь, достаточно сильная, чтобы заставить броситься на защиту папы даже после всего того, что о нем болтают. Это открытие все проясняет. Люк фактически разделяет мою участь — оскорбление и боль от людей, клевещущих на кого-то важного для тебя — и некая часть меня не хочет делить ее с ним.

— Мне нужно еще пива, — говорю я ему.

Вместо того, чтобы попросить достать мне еще бутылку, встаю и сама беру ее. Его глаза неотрывно следят за мной, пока я иду к холодильнику; щеки горят. Меня ужасно смущает пристальный взгляд Люка — прямо сердце выскакивает из груди. Украдкой поглядываю на него и замечаю, что он совершенно, абсолютно неподвижен. Даже не мигает.

— А ты будешь? — спрашиваю я в надежде вывести его из оцепенения.