Зима Ахашвероша

«Нет важного – ничего. Соделайте важным Бога
и Ангелов – и вы потеряете их, останетесь с важностью вашей,
со своими храмами, словами и войнами, но – не с ними, не с ними.
Для Бога нет важного ничего. Говорю вам –
для Бога нет, вообще, ничего. Только то, что есть прямо сейчас,
прямо здесь: снегопад над Lorsbacherstasse или фонарь над Тверской».

В освобождении (каким бы оно ни было) он очевидно нуждается – понимание равнозначности мировых образов, всеобщей зыбкости и относительности заставило его замкнуться на самого себя в поисках своего высшего «Я», в котором ограничения, несвобода и шизофреническая дробность мира сняты, а вовсе не раствориться в клубящейся вокруг вселенной. «Я сошелся в себя собой, словно глаз Циклопа, только во лбу у него». Остальные также заключены в темницы собственного «я»: «соловей над розой колдует – над собственным вынутым горлом», «собой растекся внутрь по форме и, вновь окрепнув, словно воск», «это словно корча мужчины, когда он рождается женщиной», «пуля блуждает внутри пожилого тела» – фигуры несвободы поразительно довлеют над предсмертной красотой мира, и ты поневоле задумываешься, а можно ли «впасть в себя и выпасть в Бога?», как утверждает автор. Какое-то звено отсутствует, архитектура сознательно не достроена.

В этом смысле любопытно стихотворение «Ангел», описывающее парадоксальные перестановки (перетекания) человека в ангела и наоборот, посредством башни из дождя. Автор, дождь, башня, ангел и роза последовательно меняются местами, доводя действие до комичности детской считалки, пока каждый не становится самим собой. Лирическая интонация стихотворения и его сюжет напоминают о хрупкой художественной анимации лучших советских мультипликаторов.

Если все равнозначно, то «я» не существует, момент расставания с этим «я» почему-то нелегок, даже болезнен: преодоление материала необходимо («по пояс в земле феаки плывут назад»), потому что все-таки мы люди, а не реки или бабочки. Влюбленные в «Зиме Ахашвероша 3. Двое» также перетекают друг в друга, «как водоросли перебирая собой в веществе потока, ощупывая друг друга и подражая соли, сахару и леденцу» – и здесь игра выходит за пределы умозрительных перестановок, потому что речь идет о любви, о человеческом.

«Ангел, не тронь их. Вслушайся в то, что шелестит между ними.
Скажи, лунноокий, простертый за мирозданье и сфинкса,
не твое ль вещество и природу сейчас они полонили, и в нимбе
не из твоей ли палящей жизни простерты плашмя, как спицы,
вынутые из обода привычных маршрутов и в обод
нимба Губителя-Ангела вросшие сонно, в Сатурново пламя?»

Поэзия должна волновать – поймал себя на мысли, что это незатейливое определение творчества меня давно устраивает, будем считать, что это клише европейского сознания. Чувствительность обречена на чувствительность, так же как и масштабность, зрелищность картин, которые у Таврова буквально кишат персонажами и сменяющимися декорациями. Нельзя сказать, насколько светлы, или, наоборот, мрачны эти батальные полотна, достаточно того, что они насыщенны. Для Ахашвероша мир еще полон красок и не слился в тусклую полоску горизонта: Апокалипсис красочен, театрален, подробен в своих надвигающихся одно за другим действиях. Непродуктивное (на первый взгляд) изобилие, громоздкость и сложность мироустройства, предполагающее существование миллиона разновидностей бабочек, и весьма ограниченный словарь любого языка, чтобы все это охватить и описать. В лаконизме, присущем современной эпохе, мы забываем о цветной карнавальности мира. Стихи эти и есть путешествие по празднику масок и сокрушительных явлений природы. Никогда не знаешь, где очутишься в конце. Автор, по его признанию, ни разу не знал, чем завершится то или иное стихотворение – и читатель тоже становится невольным соучастником этого путешествия в никуда. Вспоминается Риманова геометрия, методы мат-физики, где уравнения решаются лишь при учете многомерности пространства. Речь идет о законах природы, по существу, но то, что они могут быть объяснены лишь при помощи столь невероятных математических допущений, в голове не укладывается. Это уже не игра иллюзиониста, не метафора. Это наука, которую невозможно обвинить в субъективности стихотворца, решившего во что бы то ни стало удивить читателя или себя самого.