Зима тревоги нашей

– А помните, сколько раньше было всяких сортов чая? – с живостью проговорила она. – И в каждом доме свой рецепт. Кажется, не было на свете такой былинки, листочка и цветка, который не пускали бы на чай. А теперь остались только два сорта – индийский да китайский, и китайский не всегда найдешь. Помните? Пили и рябину, и настой из ромашки, из апельсинового цвета и листа, и… и кэмбрик.

– А что такое кэмбрик? – спросила Мэри.

– Пополам – кипяток и горячее молоко. Дети его очень любят. И совсем другой вкус, чем просто у разбавленного молока. – Миссис Бейкер отделалась.

Пришла моя очередь, и я рассчитывал обойтись двумя-тремя обдуманно бессмысленными фразами о так называемом «Бостонском чаепитии»[19], но не всегда у нас получается так, как мы предполагаем. Неожиданности выскакивают, не спрашивая нашего разрешения.

– Я заснул после церкви, – донесся до меня мой собственный голос, – и увидел во сне Дэнни Тейлора. Сон был ужасный. Вы помните Дэнни?

– Бедняга, – сказал мистер Бейкер.

– Когда-то он был мне ближе, чем брат. В семье я рос один, без братьев. Да, в некотором отношении наша близость была поистине братской. Я, конечно, так не поступлю, но мне бы следовало стать сторожем брату моему Дэнни.

Мэри была явно недовольна, что я нарушил рисунок застольной беседы. И отомстила мне, как могла.

– Итен дает ему деньги. По-моему, этого не следует делать. Он все равно их пропивает.

– Помилуйте! – сказал мистер Бейкер.

– Следует – не следует… как знать. Но этот сон был настоящий кошмар. И много ли я ему даю? Кое-когда по доллару. А что сделаешь на доллар? Только напьешься, и больше ничего. Если бы дать ему сразу крупную сумму, может, он и вылечился бы.

– А кто на такое решится? – воскликнула Мэри. – Это все равно что убить его. Как вы считаете, мистер Бейкер?

– Бедняга, – сказал мистер Бейкер. – И ведь из такой хорошей семьи! У меня душа болит, когда я вижу, до чего он дошел. Но Мэри права. С деньгами он совсем сопьется и вгонит себя в гроб.

– Он и без того спивается. Но я для него не опасен. У меня крупных сумм нет.

– Тут важен принцип, – сказал мистер Бейкер. Миссис Бейкер добавила с чисто женской кровожадностью:

– Самое подходящее ему место – в лечебнице, где за ним был бы надлежащий уход.

Все трое остались недовольны мной. Нечего мне было отклоняться от «Бостонского чаепития».

Странно, почему это человеческий мозг вдруг затевает возню, игру в жмурки, в прятки, когда ему следовало бы засекать каждую мелочь, отыскивая проход в минном поле тайных замыслов и скрытых препятствий. Я понимал, что такое дом Бейкеров и дом Хоули, мне были понятны их темные стены и портьеры, траурные фикусы, не видавшие солнца портреты, гравюры и напоминания о прежних временах в виде морских раковин, фарфора и резьбы по дереву, в виде штофных тканей – всего того, что навязывает этим домам чувство реальности и незыблемости существования. Форма стульев меняется в зависимости от моды и понятий об удобстве, но гардеробы и книжные шкафы, столы обеденные и письменные – это связь с добротным прошлым. Хоули – больше чем семья. Хоули – это дом. Потому-то бедняга Дэнни так цеплялся за тот луг, где когда-то стоял дом Тейлоров.

Без этого луга нет семьи, а скоро не останется даже имени. Тон, голоса, скрытая в них воля тех троих, что сидели рядом со мной, поставили крест на Дэнни Тейлоре. Некоторым людям, видимо, нужен дом, нужна семейная история, чтобы они уверовали в собственное существование, хотя, даже в самом лучшем случае, это не бог весть какая заручка. В бакалейной лавке я неудачник, простой продавец, дома я – Хоули. Значит, мне тоже не хватает уверенности в себе. Бейкер может протянуть руку помощи Хоули. Если ж у меня не будет дома, на мне тоже поставят крест. Человек с человеком? Нет! Дом с домом. Я возмутился, что они вычеркнули Дэнни Тейлора из списка живых, но ничего не мог тут поделать. И эта мысль подстегнула меня и закалила в моем решении. Бейкер решил подремонтировать Хоули для того, чтобы ему, Бейкеру, можно было примазаться к несуществующему наследству Мэри. Вот теперь я ступил на самый край минного поля. Сердце мое ожесточилось против столь бескорыстного благодетеля. Я чувствовал, что оно черствеет, настораживается и ярится, и по его приказу пришло ощущение фронта, выстроились законы обузданного бешенства, а первый из них таков: даже если ты в обороне, придай ей видимость нападения. Я сказал:

– Мистер Бейкер, не стоит нам углубляться в историю. Вы видели, как мой отец медленно, но верно шел к потере того, чем мы, Хоули, были сильны. Я ничего не знаю, я был тогда на войне. Как это случилось?

– О его намерениях ничего плохого не скажешь, но разбираться в обстановке он…

– Мой отец был человек непрактичный, что верно, то верно, но как это случилось?

– Да, знаете, времена были такие. Времена рискованнейших биржевых операций. Вот он и рисковал.

– Кто-нибудь руководил им в этих операциях?

– Он поместил деньги в устаревшие виды вооружений. Заказы были аннулированы, и у него все пропало.

– Вы жили тогда в Вашингтоне. Вы имели представление об этих заказах?